но и крепкая, товарищеская дружба. Ведь еще вчера вечером, когда над степью зажглись первые звезды и особенно стал заметен запах монгольской полыни, комиссар вполголоса расспрашивал своих боевых товарищей о семьях, о том, ладится ли переписка, советовал записывать для себя незабываемые события боевых дней.

— Я, товарищ комиссар, здесь прямо поэтом сделался: третье стихотворение настрочил. Прямо не знаю, что со мной творится. До Пушкина, конечно, далеко, но рифмы кое-где попадаются, — с улыбкой отрапортовал один из младших командиров.

И мы хорошо потолковали о стихах, о рифмах и, наконец, о том, как поднимает дух человека настоящая поэзия…

А теперь мы летели над вражеской территорией, опаянные воедино железной летной дисциплиной.

Далеко, далеко под нами, на расстоянии пяти тысяч метров, голубой ленточкой мелькнула река Халхин-Гол. Мы были почти у цели полета. Знали, что уже совсем близко, там, внизу, расположены крупные соединения замаскировавшихся японских войск. На них-то и должны были обрушиться наши смертоносные бомбы.

Перед этим решительным мгновением еще и еще раз проверял я все приборы штурманской кабины, готовность к бою пулеметов. Знакомую, ласковую, бодрящую улыбку товарища комиссара увидел я через связное окошко, и, как всегда, наполнила она меня непоколебимой уверенностью в полнейшем успехе…

На земле забесновались японские зенитки. Чугунночерные, рваные клочья разрывов замелькали вокруг самолетов. Но спокойно делали свое дело советские люди.

Вот на голову противника опустошил люк со смертоносным грузом наш командир тов. Бурмистров. Вторая очередь за машиной Михаила Анисимовича Ююкина, за нашей машиной. Точно, по расчету открывается и наш люк.

Дело с честью сделано. Наш бомбардировщик отходит, чтобы уступить место следующей за ним машине.

И в этот момент происходит роковая и непредвиденная случайность, одна из тех, которых не избежать в любом сражении: ослепительный огонь вспыхивает у левого мотора нашего самолета. Машина резко накренилась на правый бок. Это попал снаряд японской зенитки.

Я прямо прилип к связному окну, наблюдая за комиссаром Ююкиным, и сразу же понял, какие страшные усилия употребляет он, чтобы выровнять машину… Но это было невозможно: из крена она перешла в отвесное пикирование… И в то время, когда я видел, что гибель неизбежна, тов. Ююкин быстро оглянулся на меня и крикнул:

— Прыгай!

И здесь, и в эту страшную минуту, у нашего комиссара была прежде всего забота о своих младших товарищах!..

На высоте 4 500 метров я выпрыгнул из объятого пламенем самолета. Парашют раскрылся во-время, и я благополучно приземлился. А почти вслед за мной на землю сверкающей ракетой падала насмерть раненая стальная птица — наш родной самолет.

С отчаяньем глядя на это падение, я все время помнил, что там уже объятый пламенем до последней секунды борется и думает свои последние думы — наш комиссар большевик Михаил Ююкин. Я был уверен, что, даже теряя сознание в удушье и пламени, наш комиссар все еще — надеется «дотянуть» машину туда, в расположение своих частей.

Но это было недостижимо, и комиссар решил иначе. Он направил свою гибнущую, превратившуюся в стремительный факел машину в самый центр вражеских огневых точек. Умереть, но не сдаться. И мало того — самой гибелью своей крепко ударить по врагу. Какую же надо иметь силу воли, какую уверенность в конечной победе, чтобы в предсмертные мгновения оказаться достойным такого подвига!

Так, до последней секунды не выпуская из полусожженных рук рычаги управления, выполнил товарищ Ююкин ту свою клятву, которую когда-то дал он перед лицом любимой, родной страны.

Неугасимый огонь героизма жил в нем, и был он сильнее пламени, бушевавшего вокруг комиссара в подбитом! самолете. Этот же огонь с неудержимой силой вспыхнул в сердцах всех наших летчиков, когда, с трудом пробравшись с вражеской территории, я подробно рассказал о гибели «нашего Миши», родного и любимого нашего комиссара.

— Делами, а не словами отомстим за Михаила Ююкина, — сурово сказал командир Бурмистров. — Готовы, товарищи?..

— Готовы! — дружно прогремели в ответ взволнованные голоса.

И люди доказали эту готовность, разгромив обнаглевшего врага. В этих подвигах снова ожил тот никогда не меркнущий огонь героизма, который бессмертен в образе нашего родного комиссара Михаила Ююкина. Непобедимым пламенем горел он в каждом из бойцов великой — могучей армии Страны Советов.

Стрелок-радист В. ШИШЛИН

СРАЖЕНИЕ В ВОЗДУХЕ

Однажды, после нескольких вылетов, нам было приказано во что бы то ни стало задержать наступление японских войск.

Погода в тот день была явно нелетной. Наша девятка поднялась в воздух первой, вслед за ней — другая.

Шел проливной дождь. Облака всюду закрывали землю, мешая штурманам вести наблюдение. Мы еще не достигли озера Буир-Нур, как заметили несколько своих истребителей, поднявшихся в воздух для охраны бомбардировщиков.

Вот самолеты уже вышли в расположение противника и начали ожесточенную бомбежку, прежде чем японцы успели рассредоточиться. Земля под нами окуталась густым черным дымом, стали заметны языки пламени. В этот момент по нас открыла огонь вражеская зенитная артиллерия. Сбросив в цель запас бомб, мы стали разворачиваться. Налетели японские истребители. Их было много — штук до пятидесяти. Они стали заходить под наши самолеты.

Задняя девятка отстала, истребителей у нас было гораздо меньше, чем у японцев, — создалось довольно трудное положение. За моим самолетом охотились сразу три стервятника: один — с хвоста, второй подбирался снизу под фюзеляж, третий навис сверху. Враги не успели открыть огонь, как я ударил из пулемета по японцу, собравшемуся атаковать наш второй ведомый самолет. Японец быстро развернулся и направился ко мне. Тогда ему изрядно всыпал тот стрелок, от которого я только что отогнал опасность. Тут же я направил свой пулемет в японца, начавшего стрелять по хвосту. Этот стервятник сразу с пикированием ушел вниз, но на его место поспешил второй.

Потом наш ведущий бомбардировщик окатил огнем того японца, который носился под крыльями у меня, а я угостил несколькими очередями истребитель, болтавшийся все время над нами сверху. Было хорошо заметно, что пули ложатся ему на фюзеляж и щелкают по кабине. Тут и мой самолет с хвоста снова стал беспокоить японец. Я разозлился, поднялся во весь рост в кабине, прицелился и, уловив удобный момент, шарахнул очередью, после которой надоедливый истребитель сразу задымился. Из его левой плоскости вырвался клуб дыма. Подбитый самолет повалился на правую плоскость и стал отвесно падать. Дольше проследить за ним не пришлось, так как бой был жаркий, повсюду шныряли истребители, прорываясь под самолет флагмана. Штурман нашего бомбардировщика метким огнем расстраивал эти попытки противника. Одному японцу пришлось поплатиться головой,