— Ай, кит! — переиначил Баллюзен.

— Головастый у нас прапорщик, мудрой, — с любопытством посмотрел на Шимковича хорунжий.

Тот опустил голову.

— Я так.

— Всё верно, — ободрил его Игнатьев. — Китай — великая страна.

Отсталая? Не без того, но главное, великая. А всё великое к чему-нибудь стремится, малое — нет!

— Как посмотреть, — произнёс Вульф. — Всё относительно.

Спорить не стали.

В глуши затона кружился тёплый ветерок, в прибрежном камыше текуче оживали шорохи. Уютно всплёскивалась речка, насквозь прохваченная солнцем, рябая от его косых, закатно-меркнущих лучей. Вдалеке, на противоположном берегу, клонились ивы, полоскали в воде листья. Николай задумался, вспомнил My Лань, прикрыл глаза. Три дня назад он глянул в зеркало и ужаснулся: увидел её мёртвое лицо. Сознание того, что её, может быть, уже и нет на свете, разрывало душу, угнетало волю, наполняло сердце неумолимою виной. Ведь то, что с ней случилось — это всё из-за него; в том, что она вышла из дому и больше не вернулась, в этом его вина. Не знай она его, не приходи в посольство, не общайся с ним, в её судьбе всё было бы иначе: люди Су Шуня не украли бы её. В том, что это сделано подручными Су Шуня, он не сомневался. Когда приехали в Тунчжоу и пошли к реке, его внезапно осенило: у союзников взяли в заложники парламентёров, а у него — похитили My Лань! Она заложница, разменная монета в страшной кровавой игре. Су Шунь ждёт не дождётся, когда поставит его на колени, заломит руки, заставит биться лбом о каменный помост, на котором восседает богдыхан.

— Трудно хромому на цыпочках ходить, — услышал он голос Дмитрия и, как бы избавившись от тягостного наваждения, посмотрел на костёр — потрескивал сушняк, шаталось пламя.

— Зовите казаков, — приказал он хорунжему и первым встал с земли. Сидел он по-татарски: на пятках и ноги слегка затекли. — Пора возвращаться.

На обратном пути он придержал шаг, оглянулся.

За ним шли офицеры: Баллюзен, Татаринов, Шимкович.

Вместо солнца по реке плыл малиновый шар.

Глава XХV

"Не волен я в своей любви, не волен, — думал Николай, садясь в седло гнедого иноходца и направляясь верхом с Вульфом и четырьмя казаками в лагерь союзников. — Как ни суди, не волен". Он сдерживал, таил любовь в себе, пытался заглушить работой, ежедневными делами — и не получалось. Он смотрел по утрам в зеркало — видел лицо My Лань, во сне слышал её голос. Это было чудом и мучением. "Но пусть, пусть, пусть мучается душа, — подстегнул он коня, и за ним поспешили казаки, — лишь бы сердце любило"! Теперь он не мог избавиться от мысли, что My Лань такая же заложница в руках Су Шуня, как и парламентёры.

Вульф хотел что-то спросить, но, видя отрешённое лицо Игнатьева, осёкся и наддал шенкелей своей лошади.

«Кажется с жизнью легче расстаться, нежели с той, кого любишь, — думал Николай и крепче сжимал губы. — Милая моя My Лань, ты даже думать не должна, что моё сердце может измениться. — Мысленно он с ней не расставался никогда и признавался в своих чувствах день и ночь. Бывали минуты, когда он чувствовал в своей руке её ладонь. Тогда и сердце не томилось, не щемило. Вспомнились стихи, которые прочёл Татаринов в опустошённом Цайцуне: "Я подкинутый вам ребёнок! Неужели у вас есть дети?" Не видя My Лань, не слыша её голос, он чувствовал себя несчастным, всеми брошенным подкидышем. Что будет с ним, его не волновало. Сердце билось на разрыв: только бы она была жива! Только бы нашлась, не потерялась! Боже! Расстаться с той, которая живёт в нём, невозможно! С жизнью расстаются один раз. Не может быть, чтобы с My Лань случилось что-то страшное. Всё будет хорошо, всё будет хорошо».

Сердце верило. Сердце любило.

Барона Гро он разыскал в полуразвалившейся кумирне с закопчёнными стенами. Крохотное оконце со слюдяной мутной вставкой едва пропускало солнечный свет. На подоконнике лежал жёлтый огурец, тронутый плесенью.

Кроме постели, положенной на доски, одного кресла и двух соломенных стульев, приставленных к столу, в комнатушке ничего не было.

Француз раскладывал пасьянс.

— Вот, — сказал он, кисло улыбаясь, — решил убить время четырьмя колодами. — Николай сел на предложенный бароном стул. — Тоска заела.

— Действительно тоскливо, — поставил саблю меж колен Игнатьев и опёрся на её эфес. — Война с развёрнутыми флангами.

— Видели, какая стража у меня? — спросил барон и показал на дверь глазами, за которыми и впрямь толпился многочисленный конвой. — Себя в такой толпе не вижу.

— Построение для боя.

— И по-другому нельзя. Богдыхан обещает десять слитков золота тому, кто принесёт ему голову посла, — барон явно тщеславился. Монах Бао приносил пекинскую листовку, в ней говорилось о ста лянах, а это двести рублей серебром.

— Богомерзко и подло, — возмущённо сказал Вульф, усаживаясь в кресло.

Барон Гро вынул из колоды пиковую даму.

— Дикари. Подлость фанатична, а фанатики сплошь подлецы. — Он плотно сжал губы, нахмурился и придвинул пиковую карту к бубновой десятке. — Богдыхан капризен, как беременная баба! Мне трудно в это поверить, но ответ на наш ультиматум от тринадцатого сентября написан с дерзостью безумца.

— Вам уже пишет сам богдыхан? — не поверил Николай.

— Разумеется, нет. Ответ написан принцем И Цином, но я отказываюсь понимать его; при таком отчаянном положении дел, после стольких поражений позволять себе угрозы в мой адрес.

— Угрозы? — секретарь Вульф посмотрел на него поверх очков. — Да он в своём уме?

— Представьте себе, — обиженно пожевал губами барон Гро и потянул из колоды червового туза. — Он угрожает мне и моим людям. — Карта легла на стол, а рядом с ней — колода. — Ясно, — непонятно по какому поводу сказал француз и забарабанил пальцами по столу. — Принц предупреждает, что мы не достигнем мира, если нападём на Пекин. Мало того, пленники будут умерщвлены или исчезнут в суматохе.

Услышав "исчезнут", Николай с трудом подавил стон. «Кто руководит, тот и от рук отбивается. Жизнь чужую ни во что ни ставит. И My Лань может исчезнуть,