– Ты будешь, будешь публиковать! – ревели они.

Завязалась драка. Зомби рычали, кусали и били друг друга, отрывали головы, руки, ломали хребты. Наконец они разорвали портфель в клочья и принялись разбрасывать листы по столу. Каждый стремился всунуть их плачущей Массандре – но только свои, те, что принес с собой, параллельно вырывая из ее рук чужие. И тут же уничтожая их.

Скрипнула дверца шкафа, и связанный зомби в наморднике принялся, смешно подпрыгивая, будто пружиня от земли, скакать. Но озверевшая толпа схватила его за волосы и, сильно ударив несколько раз о шкаф, а потом о стену и убедившись, что тот не подает признаков жизни, отшвырнула от себя с такой силой, что тот перелетел через всю комнату. Женщина пыталась схватить дробовик с пола, но ее руки дрожали, тело трясло, а глаза застилали слезы.

Я понял: эти твари будут драться и уничтожать друг друга, пока не останется только один. Мне было плевать, кто это будет, но процесс нужно было ускорить: я боялся, что женщина не доживет до конца.

«Наступает финал этой драмы», – вспомнил я ее слова. И выстрелил.

Еще. Еще. Еще.

– Нате, суки! Вот вам Юниверсум! Вот вам, вот вам, вот вам!

Краем глаза я увидел, что Массандра забилась в угол и смотрит, заваленная кусками бумаги и обрывками книг. А потом стрелять стало нечем.

«Пора выбираться, – соображал я. – Где мои все? Где Инкерман? Феодосия? Я должен их еще увидеть! Должен! Должен!» Я развернул дробовик, схватил другой стороной и принялся их бить. Не глядя, не разбирая. И не желая ни глядеть, ни разбирать.

– А ты пиш-ш-шешь? – услышал я словно издалека. – А? Пиш-ш-ш-шешь?

Я понял, что уже довольно долго как будто был где-то не здесь. Орудовал ногами, кулаками, бил, кромсал. И теперь я лежал на полу и видел перед собою лицо. Надо мной нависал зомби – последний; кажется, всех остальных мне удалось уложить.

– Пиш-ш-ш-шешь? А? Отвечай, пиш-ш-ш-шеш-ш-шь?

Я приподнялся на локтях и сплюнул. Изо рта вытекала кровь.

– У меня миссия. Я несу лампу.

– Щас-с-с… – прошипел зомби. – Щас-с-с-сливый.

Он швырнул на стол стопку рукописей и быстро вышел за дверь. Я лежал и слушал, как плачет, вздрагивая, Массандра.

– Нам недолго осталось, – наконец прошептала она.

– Почему вы не уйдете наверх? – Я встал и теперь пробовал идти. Получалось с трудом, я шатался. Тошнило и хотелось спать.

– Вот моя лампа, – сказала она и показала на журнал «Старая Башня», потрепанный, залитый кровью и слизью.

– Не понял.

– Она растворилась здесь. С каждой страницы – ее свет. Ее уже никуда не вставишь, но она есть, вот она, – женщина глотала слезы. – А зомби питаются светом и производят мрак.

– Мне нужно идти, – сказал я тихо.

– Все будет в порядке, – ответила она. – Это не твоя борьба, да и не борьба вовсе. Они еще вернутся, но с этим ничего не сделать. Я нужна им, меня не тронут.

Она повторила это еще несколько раз, словно убеждая, заклиная себя:

– Не тронут.

Пока я пробирался между телами, завибрировал вотзефак.

«Замучали зомби? – писал Инкер. – Тогда тебе пора к нам!»

И снова эти желтопузики в конце каждого слова! Но того, кто только что отбивал атаку зомби, ими вряд ли можно было развеселить.

«Тут странные люди, – продолжил Инкер. – Один такой лысый, и с ним бородач. Я спасался от зомби, и они пустили к себе. Знаешь, что удивительно? Они передают тебе привет! Вы что, знакомы?»

«Куда идти?» – напечатал я. Не было сил юморить, подкалывать Инкера, писать, как я рад ему – а я был, конечно, рад. Но тут же понял, что и этот короткий вопрос был зря. Ведь я знал правила Башни и многократно испытал их на себе: когда ей нужно, она выведет сама.

Главное – чтобы Ей было нужно.

Заговорщики

У заговорщиков я пробыл долго. Впрочем, о том, что они заговорщики, я узнал много позже – ведь, наверное, плох тот заговорщик, что представляется им при первом знакомстве? Наше знакомство было вторым, но при первом, возле социального лифта, я мало что мог понять о них и еще меньше – рассказать о себе. Встретив их снова, я не был так плох, как в тот раз, но после битвы с зомби сил оставалось только на то, чтобы спросить этих гостеприимных людей, где у них можно лечь.

Я уснул быстро, сложней оказалось проснуться. Вернее, понять, что я наконец проснулся.

Течение жизни в этом новом помещении, куда меня завел лабиринт Башни, оказалось вязким и тяжелым, воздух словно вдыхался с усилием, а простые движения – присесть, наклониться, взмахнуть рукой – давались сложнее, чем обычно. Все, что происходило, помню урывками. Быть может, сами события, что бесконечно повторялись и воспроизводили сами себя, и не были предназначены к тому, чтобы запомниться. Вначале я чувствовал только отдых и счастье, что безумие, которым все отчетливей стало отдавать мое путешествие по этому уровню, утихло, отступило, что я оказался среди людей – спокойных, не внушающих ни страха, ни тревоги. Если быть откровенным, то событий и вовсе не было, и я меньше всего хотел, чтобы они начались.

Вначале мне было хорошо. Я вволю отсыпался, набирался сил, а просыпаясь, видел их. Ничего не говорил, сидел. Шатаясь, пытался пройтись. Они сидели молча, перелистывая страницы пыльных книг, и лишь изредка поднимались, чтобы подойти к полкам и сменить книгу. Иногда кто-то из них тихо кашлял, иногда они о чем-то тихо спорили, и под этот их тихий мирный спор я засыпал. И даже не видел снов.

Для меня эти ребята так и останутся Лысым и Бородатым, хотя они назвали имена: первого звали Судак, а второго – Джанкой; но Лысый любил называть его коротко – Джа, что, похоже, нравилось обоим. «Братья Саки», – подытожили они.

– Вы что, и вправду братья? – удивился я. Сложно было найти более непохожих друг на друга людей.

– Братья, – они загадочно улыбались.

Чтобы описать, как я гостил у них, лучше всего подошел бы журнал воспоминаний, но я не вел таких журналов. Пусть это будут просто обрывки памяти, штрихи, оставшиеся в ней. Ведь я же не роман пишу, я не один из тех безумцев, в чьем иссушенном мозгу тлеют угли Юниверсума. Я просто жил, я шел, и этот рассказ – мой путь. Нигде не приврал, ничего не выдумал – я его прожил. Что-то стерлось из памяти, но