Шрифт:
Закладка:
Конечно, более всего нас манил к себе Джаркент. Но в Суйдуне не было никаких вестей о судьбе уйгуров, уже успевших вернуться в Россию. Кроме того, мы боялись, что там нас сочтут за изменников, а дурная слава Джухазы могла еще более отяготить нашу судьбу.
Однажды, возвратившись с биржи труда, я застал Джухазу погруженной в какое-то тягостное раздумье. Она так и не объяснила мне причину этого, а вечером, обняв меня, легла спать. Но я слышал, как она почти всю ночь проплакала. Я попытался спросить, чем вызвано это безутешное горе, но она лишь смеялась сквозь слезы, смеялась так, что заронила страх в мою душу.
Утром Джухаза с горделивым видом, который ее всегда отличал, сказала мне, что мы расстанемся навсегда. Она продала дом и имущество, теперь ее ничто не связывает с городом Суйдуном.
«Бог мой! — подумал я. — Она не только нежна и красива. Сколько жестокости и коварства скрыто в этой загадочной душе!»
— Да что же это, Джухаза! Ты то обжигаешь меня, как пламя, то обдаешь ледяным холодом, — сказал я, посмотрев ей прямо в глаза, но она постаралась отвести от меня свой взор.
Наверное, в эти мгновения и ей было не по себе, но она сумела взять себя в руки.
— Мы должны расстаться, — беспощадно повторила Джухаза и простилась со мной.
В тот же день я навсегда покинул ее дом, чувствуя, что любовь Джухазы ко мне умерла в ее сердце.
Лишь впоследствии я узнал, что двое из моих друзей уговорили ее, чтобы она сама сняла с меня свои гибельные чары. Может быть, это было к лучшему? Кто знает?..
Но когда вспоминаешь о такой любви, об огне, пламеневшем в твоем сердце, то невольно думаешь, что иногда люди делаются врагами своего счастья. И это — потому, что они часто мерят на чужой аршин свое счастье и этим губят его. Подлинная любовь не терпит никакого вмешательства.
Я спросил у собеседника — узнал ли он хоть что-нибудь о дальнейшей судьбе этой необыкновенной женщины.
— Я долго ничего не знал о ней, — ответил дядя Нияз. — Лишь через десять лет я узнал, что Джухаза умерла в том же городе Суйдуне, вскоре после нашей разлуки.
После небольшой паузы он еще добавил:
— Не осуждайте меня, дорогой мой. Я достаточно наказан за свою ошибку…
Теперь мне было непонятным только одно: какую свою ошибку он считает главной — временную потерю Родины или утрату необыкновенной любви? А может быть, все его ошибки зависели от времени, в котором он жил, и среды, окружавшей его?..
Я взял старый кашгарский дутар, стоявший в углу, и тихо, только концами пальцев, начал играть на нем, и дядя Нияз, разгадав мою мысль, запел так тихо, так сокровенно, что, казалось, слился с древним дутаром.
До сих пор в моих ушах звучит его голос, словно поднявшийся из глубины самой земли:
«Джуха, ийги-янг! — Ты единственная моя!»
Перевод С. Маркова.
МЕЧТА МИРАБА
Став мирабом, Миргияс унаследовал ремесло отца и всех предков, которые рыли каналы в Турфане, на Или. Сорок лет он имел дело с живительной водой, когда удавалось обуздать ее, Миргияс гнал воду на поля дехкан через сотни запруд и дамб. Сколько раз ледяная вода жгла его босые ноги, сколько прорванных запруд он прикрывал своим телом за эти сорок лет — не счесть!
Уже прожив жизнь, устав, он старался не думать о тех невзгодах, которые выпали на его долю, но и забыть их он тоже не мог. Миргияс страдал, глядя на умирающие от жажды поля, и радовался всем сердцем, когда видел ухоженные, тучные посевы, в минуты этой радости он всем существом чувствовал добрую связь между своим трудом и крепкими всходами, и чувство этой связи сообщало ему силы и уверенность.
Одни ровесники Миргияса попирали людей, другие были неприступно горды своей сытостью, а третьи, как и сам Миргияс, прожили бедную жизнь. В годы революции, коллективизации Миргияс без колебаний вступил в новую жизнь, он всегда думал только о земле, о том, как напоить и оживить ее. На этом пути Миргияс достиг многого, но и многого не добился; были на его пути люди, которые понимали его, были и другие, они осуждали Миргияса, считая его устремления бескрылыми и примитивными. Но не один бог, а многие люди стали свидетелями того, что мираб Миргияс честно сделал все, что мог, а то, что было не под силу ему, осталось его неисполненной мечтой.
Сейчас Миргияс покойно лежал на больничной койке, не противясь старости. Его сильные когда-то руки, намертво сжимавшие черенок тяжелого кетменя, его ноги, жилистые, крепкие, как ствол молодого саксаула, не раз державшие тяжелые снопы травы или чия в прорвавшейся запруде, были теперь слабы, неподвижны и холодны. Жили только лицо, закаленное солнцем и ветрами, и глаза под густыми седыми бровями, наполненные спокойной грустью и пониманием жизни.
Соседи по больничной палате, грешным делом, считали, что молчаливый старик, разбитый параличом, думает лишь о боге и легкой смерти. Но старый мираб думал не об этом. Он думал о прошлом, думал о будущем — о своем единственном сыне.
«Слава богу, — думал Миргияс, — сын вернулся с этой проклятой войны живой и невредимый, выучился, обзавелся семьей. Теперь бы внука увидеть… Э-э, куда это меня понесло!.. Как дожить до того дня?.. Нет, нужно уметь довольствоваться прожитым…»
Миргияс пытался подытожить свою жизнь, но новые воспоминания вновь и вновь беспокоили его, тревожили уставшее от работы сердце. И уже в который раз, словно это было самым важным для него, перед глазами вставали Черный богар и старое кладбище. Черный богар — это двести гектаров плодородного чернозема. Каждую весну, сколько помнили себя Миргияс и отец Миргияса, он покрывался после обильных дождей шелковистым зеленым ковром, как только наступали первые жаркие летние дни. Черный богар выгорал, обнажая свое черное сухое тело. Сколько мирабов безуспешно пытались дать воду богару и были высмеяны, прозваны пустословами, сколько раз всем селом подводили к нему воду, но перед самым богаром она, как заколдованная, останавливалась: каналы переполнялись — и вода растекалась во все стороны. Никакая сила, казалось, не могла заставить воды Карасу подняться на Черный богар.
В такие минуты жизни Миргияс опускал голову и подолгу стоял, опершись на кетмень. Потом он сызнова подступался к Черному богару… Это длилось долго, до тех пор, пока не пришла старость.
«Завтра воскресенье, наверное, приедет мой Амутджан, — думал
