Видимо, закончилось занятие. Коридоры и вестибюль мгновенно наполнились множеством галдящих детей всех возрастов, многие с шахматными досками в руках.

— Так странно… Прежде в этом доме жила семья из всего-то двух человек… — сказала Настя. — И те, кто их охранял и обслуживал, разумеется. Ну и мы трое. Выйдем во двор? Шумно здесь стало.

Они вышли и сели на изогнутую, но неожиданно удобную кованую скамейку.

— Вот, лавка эта тоже с тех времен, — заметила Настя. — Мы не хотели жить в этом доме, все время пытались сбежать, но глупо так, куда детишкам против профессиональной охраны… а потом появилась Саша. Сейчас-то я понимаю, что она с самого начала хотела прежде всего нас вывести. Но чтоб мальчишкам не зазорно было бежать, бросив ее, придумала историю про ужасно важную для Народной армии шифровку. Только три года спустя Иван узнал, что старательно учил бессмысленный набор цифр, а канал связи с Тамбовщиной у комиссара был другой. К тому моменту он уже повзрослел и обижаться не стал. Значение имело только личное послание, которое как раз мальчики не считали чем-то важным.

— Вы можете сказать, в чем состояло это… личное послание?

Настя чуть поколебалась, потом ответила:

— Думаю, теперь могу. Это достояние истории, не знаю уж, насколько ценное… Александра Гинзбург передавала Кириллу Михайловичу, что грань не должна быть перейдена. Мы тогда думали, это о чем-то военном. Оказалось — о нас. Она имела в виду грань, за которой человек становится убийцей. Неважно, ради каких великих целей, все равно — убийцей. И еще… — Настя сняла берет и принялась рассеяно вертеть в руках, — она просила Кирилла Михайловича простить ее, если он сможет. Я только когда выросла, поняла, за что…

— Как думаете, он простил?

— Уверена, он и не держал зла. Никто в его присутствии не смел отозваться о его жене без уважения. Мы тогда освободили Москву лишь через полгода, и Кирилл Михайлович все тут вверх дном перевернул. Искал Сашу. Надеялся, товарищи где-то ее спрятали, или хотя бы огэпэшники продержали в застенках все это время. Верил, что суда ей бояться нечего — все свои поступки она сможет объяснить, потому что они были единственно правильны в сложившихся обстоятельствах. Но ее так и не нашли, ни живой, ни мертвой. Нашли зато убийцу, изъяли у него ее часы… вот эти часы, — Настя показала обшарпанный «Танк» старой модели на левом запястье. — Кирилл Михайлович мне их подарил перед смертью, сказал, Саша так хотела бы. Но я их сдам в Музей Гражданской войны, как только он откроется. Если, конечно, там согласятся их выставить как часы комиссара Гинзбург.

— Знаете, я ведь тоже однажды встречал ее, — признался журналист. — Хотя не при тех обстоятельствах, какими мог бы гордиться… Я совсем штафиркой на фронт попал. Кодак с собой привез, дурачок. Даже в голову не пришло, что фотосъемка в прифронтовой полосе будет расценена как шпионаж, за одно только подозрение полагается расстрел на месте по законам военного времени. А комиссар Гинзбург разобралась, что глупость это, но не предательство. Как думаете, Настя, она и правда погибла?

— Видимо, да. Хотя, я, конечно, воображала всякое в дурацком этом возрасте, знаете, когда девочек интересуют только истории о любви, — Настя смущенно завела за ухо прядь волос. — Я ведь помню, как они с Щербатовым друг на друга смотрели, когда думали, будто мы не видим… Взрослым часто кажется, что дети ничего не замечают, а ведь это не так. Я не все понимала, но все видела. Они не были счастливы, но были… близки, близки по-настоящему. Ну, я и мечтала, вдруг оба они как-то спаслись, простили друг друга, бежали на край света и живут теперь в мире. Глупо, да. Но ведь его тело тоже не нашли. Там, правда, и не искали особо никого, обломки спустя пять лет только стали разбирать, когда от всех осталась только груда костей. Смотрите, — Настя поднялась со скамейки, — уже видно новое здание!

— Действительно, — журналист близоруко прищурился. — Сегодня же тогда пофотографирую стройку, пока погода держится.

— Здорово! Я видела макеты. Церковь семнадцатого века, совсем простая, знаете, без выспренности этой, и очень гармоничная. Вот, уже контуры обоих шатров просматриваются. Скоро увидим, какая она была… и будет! А я, к сожалению, ничего особенного не могу вам рассказать. Вы ведь эту войну намного лучше меня помните… Скажите, а о чем будет ваша книга? Понимаю, что об отце, но о нем много уже написано. Что нового вы расскажете читателю?

— Да, вы верно все поняли, Настя, — журналист поправил очки на переносице. — Книга моя не только о вашем отце. Хотя о нем в первую очередь, потому что без Князева не было бы Объединенной народной армии, а без народной армии не было бы… народа, собственно. Но я хочу обратить внимание читателя на то, что мы привыкли воспринимать исторические события, какими они случились, как нечто предопределенное объективными причинами… история, разумеется, не знает сослагательного наклонения. И все же. Я ведь хорошо помню настроения тех лет. В восемнадцатом многие были убеждены, что большевики победят в Гражданской войне. У них была поддержка значительной части населения, четкая программа, нужная доля политического цинизма… И не все были от этого в восторге, знаете, слово такое тогда было в ходу — комиссародержавие. И эта возникшая буквально из ниоткуда идея о солнце, под которым каждому отведено его место… а я убежден, что Новый порядок начался именно с идеи, политическое и военное единство белых стали уже ее следствиями… это же действительно сильная идея, у многих нашедшая отклик, особенно на фоне растущего отвращения к комиссародержавию.

Журналист вскочил со скамейки и в ажитации заходил взад и вперед. Уходящие с занятий школьники при виде его притихали и осторожно обходили их по дальнему краю аллеи. Не замечая этого, он возбужденно продолжал говорить внимательно слушающей Насте:

— Беда Нового порядка была в том, что гражданской войны он прекратить не мог, а мог только сделать ее бесконечной при поддержке грабящих страну иностранцев. Война постоянно воспроизводила саму себя… Вопрос, который имеет больше смысла, чем кажется на первый взгляд — смогли бы большевики, приди они к победе, прекратить наконец эту войну, или они только перевели бы ее в другую форму, отягощая ею множество будущих поколений…

— Когда же на самом деле закончилась гражданская война? — спросила Настя.

— Я думаю… с этим многие не согласятся, разумеется… — журналист пожевал губу. — Но я убежден, что в момент взрыва Храма Христа