Я не отвечаю. Я не сопротивляюсь, когда он снова целует меня. Или когда он ведет меня по коридору в спальню. Или когда он укладывает меня на кровать, и я чувствую, как мое сердце пару раз ударяет не в такт, словно я вот-вот рухну с пика на «американских горках». Эта последняя ночь принадлежит мне, а не кому-то другому. Она принадлежит нам, тем, кем мы с Уиллом могли бы стать. «Я люблю тебя, – говорю я его коже, его слезам, шепоту моего имени на его губах. – Я люблю тебя».

Глава 41

Я просыпаюсь рано, когда свет, проникающий сквозь шторы в спальне, едва-едва становится серым, а комната все еще полна теней. Уилл лежит на боку, спиной ко мне. Я слушаю его дыхание, наблюдаю за тем, как вздымаются и опускаются его плечи. Мне так остро хочется прикоснуться к нему, что я заставляю себя встать. Одеться. Открыть дверь спальни. Уйти не попрощавшись. Я знаю, что Уилл не спит, но он позволяет мне это сделать. Избавляет меня от болезненной необходимости снова говорить нет. От необходимости притворяться, что я говорю это искренне.

Утренний воздух так пронзительно-холоден, что я вполне могу винить его в том, что у меня щиплет в носу, а из глаз текут слезы. А ледяной атлантический ветер – в том, что мне приходится остановиться, прислониться к гладкой белой стене фермы и в течение многих минут просто дышать. Но когда я начинаю колебаться, думать о возвращении, я снова заставляю себя действовать. Пересечь пастбище и дойти до «черного дома». Заставляю себя зайти внутрь, собрать сумку и не останавливаться, не смотреть, не думать.

Когда я открываю дверь, чтобы уйти, мне приходится обернуться. Приходится остановиться и оглянуться на ярко освещенные сосновые стены, шторы из тартана и твидовые подушки «Харрис». Каминная полка из плавника и часы с хайлендской коровой, широкое серебряное зеркало и старинная лампа. Люк в погреб и его утопленная стальная ручка. Я должна в последний раз вдохнуть аромат сосны, кофе и дровяного дыма. Я должна попрощаться. А потом – уйти.

Я медленно иду назад по главной дороге, отчасти потому, что хочу запомнить каждую частичку этого места – заросшую Гробовую дорогу; Лох-Тана, Бен-Уайвис и Долину Призраков; все эти торфяные пластины, сохнущие на солнце, как чешуя на хребте дракона. Скоро все вернутся, чтобы собрать их и уложить в штабеля. А потом будет последняя большая вечеринка в «Ам Блар Мор»… Я отгоняю от себя боль, которую испытываю при этой мысли. Она не может принадлежать мне.

Старый зеленый драндулет припаркован рядом с разрушенной церковью. На водительском сиденье дремлет Чарли. Когда я открываю дверь, он моргает и произносит ругательство.

– Извини. – Я сажусь, бросаю сумку на заднее сиденье. В машине пахнет растворителем для краски и кофе. – Спасибо, что согласился подвезти.

Он кивает. Протягивает мне курящуюся па́ром чашку-термос.

– Ты в порядке?

Я киваю в ответ.

– Поехали.

– Не хочешь заехать в деревню? – Я чувствую его пристальный взгляд.

– Нет.

– Ты не обязана это делать, Мэгги. Ты не обязана уезжать. Я рассказал тебе все не для этого.

Я поворачиваюсь к нему лицом и пытаюсь улыбнуться.

– Думаю, именно для этого, Чарли. И ты был прав.

Он смотрит на меня еще несколько секунд и наконец заводит двигатель, который урчит и кашляет. Я смотрю на внушительные склоны Бен-Уайвиса. Мы сворачиваем на юго-восток, а потом Чарли что-то говорит вполголоса, и я поворачиваюсь к другому окну машины.

Все ждут на перекрестке дороги, ведущей в Блармор. Джаз и Юэн. Айла и Джимми. Брюс, Джиллиан и Донни. Фиона и Шина. Даже Алек. Все стоят бок о бок в ряд. Чарли не останавливает машину, но замедляет ход, когда мы приближаемся к ним, и я слышу, как он сглатывает, сухо и громко.

– Все вы знали, – говорю я. – Когда мы с мамой приехали со съемочной группой. Вы должны были знать тогда. В какой день я родилась. В день смерти Роберта. Вы все должны были знать, что это правда.

– Мы знали.

– Но когда я вернулась, вы были добры ко мне. – Я смотрю, как людская шеренга делается все ближе, и прижимаю ладонь к окну. – А когда я решила остаться, вы приняли меня.

Голос Чарли звучит хрипловато:

– Мы решили, что так и надо, – что ты возвращаешься домой.

Мои глаза затуманиваются, когда мы проезжаем перекресток и эту молчаливую, торжественную вереницу. Джимми кивает, Айла улыбается. Брюс поднимает руку. И я понимаю, что они здесь не для того, чтобы увидеть, как я ухожу – чтобы убедиться, что я ушла. Вместо этого они подобны фонарям на вершине мыса или утеса, светящим вниз, на море. Они прощаются со мной. Дают мне понять, что я не была одинока.

Я оборачиваюсь на своем сиденье и смотрю, как они и Блармор становятся все меньше и меньше.

– Как рыбацкая лодка в порт, – говорю я.

– Да. – Чарли смотрит на меня и улыбается. – Именно так.

* * *

После Килмери огни и суета Сторноуэя кажутся почти оглушающими. Терминал ярко освещен прожекторами и фарами автомобилей. Паром низко сидит в воде; его широкий пандус дребезжит и скрипит, когда машины и фургоны съезжают на асфальт. Чайки кричат и проносятся над гаванью и дорогой за ней. Что-то сжимается внутри меня, когда я думаю о материке. О будущем. Я выхожу из машины, а Чарли идет за мной и берет с заднего сиденья мою сумку.

Я не могу смотреть на него. Молчание, повисшее между нами, молчание, которое раньше было комфортным, теперь кажется натянутым и неловким. Мое сердце разрывается от боли. Каждый вздох причиняет страдание.

– Что будет с Корой?

– Мы позаботимся о ней, – обещает Чарли.

На мой телефон приходит сообщение, и, когда я вижу, что оно от Уилла, кладу телефон обратно в карман, не читая. Смотрю, как выгружаются последние машины, и снова поворачиваюсь к Чарли. Ветер свистит вокруг нас, треплет его густые бакенбарды и вьющиеся седые волосы, выбивающиеся из-под твидовой кепки.

– Уилл не знает, – утвердительно говорю я.

Чарли кивает.

– И не узнает. – Он смотрит на меня пристальными серыми глазами, его морщинистое лицо раскраснелось от ветра.

Помню, когда я впервые встретила его, мне показалось, будто в нем есть какая-то холодность, отстраненность, как будто мы с ним принадлежим к разным видам, и пропасть между нами слишком велика, чтобы даже пытаться ее преодолеть. Теперь я вижу в нем больше, чем просто