Бадди засмеялся, хотя мне думалось, что основная ирония ситуации от него ускользала.

– Нет, знаешь, ты должен попробовать эту индийскую сливочную помадку. Она называется «бурфи».

– Вкуснотища, конечно. А может, ты индус?

– А я похож на индуса?

– Вообще-то нет, но мало ли.

Конечно, похож он был скорее на американца, который алчет мудрости Востока, перечитав Керуака. Но точно я ничегошеньки о нем не знал.

С точки зрения того же самого буддизма он был, можно сказать, идеалом, в нем была какая-то странная постоянность наряду с бескачественностью. Он был, ну вот как у Музиля, «человек без свойств».

Ему везло далеко не всегда, но какую хорошую мину он умел состроить.

Рассвет лег на белые лотосы дорогих обоев неописуемой красотой, они порозовели, налились жизнью. Мы с Бадди пили молоко со специями, потому что чай к утру закончился. На столе стояли пустые бутылки из-под винища, в которые мы напихали сигаретных бычков.

– Слушай, а как ты вообще решил ничего такого не делать? Ну, не заниматься работой.

Он поглядел на меня так, будто сам вопрос казался ему странным.

– Просто решил, и все. Разве для этого нужен какой-то особый повод? Какая-то психотравма? Я просто не хотел этим заниматься. Душа не лежала, так у вас, русских, говорят?

И это было максимально честно. Ему и за шкуру-то за свою трястись нечего было. Не хотел, да и все на этом.

Бадди покатал ногой еще одну бутылку на полу, старательно, как больной на физиотерапии.

– Откровенно говоря, я не думаю, что в нашем поколении больше тех, кто отказывается работать. Просто это всегда считалось подлостью, поэтому об этом обычно молчат.

– А теперь говорят: хочется жить, и жить хорошо.

– Разве это плохо?

Я пожал плечами. Меня так воспитывали, что это плохо. Да я и согласен был быть плохим. А тут появился Бадди и говорит мне, что нормально хотеть себе всего хорошего. Как Одетт говорила: «Живи долго и процветай», смешно расставив пальцы.

– Так что? – спросил Бадди. – Согласен ты поработать на меня?

– Уже и согласен. Мне интересно это все. А пушка будет?

– Ну что ты сразу за пушку-то хватаешься? Решать дела надо, по возможности, мирно. Это важно. Нечего приумножать насилие и боль.

Три чемодана самозабвенного самопожертвования.

Бадди легонько пнул бутылку и повернулся ко мне.

– Так вот, про кокаин. Сложность вот в чем: человеческий нос, как, впрочем, и лисий нос (от братьев и сестер нам обоняния не досталось), и носы большинства детей духа, этот запах различить не могут. Но ты – другое дело. В основном кокс мешают с анальгетиками. Иногда это можно почуять, иногда нет, в зависимости от пропорций. Но я хочу, чтобы ты натренировался так, чтобы вычислять мне, насколько перед нами качественный продукт. Там каждый грамм – золото.

– К чему стремится капитализм? Снизить расходы и повысить прибыль.

– Правильно. Видишь, вот главный урок Америки. Нам требуется снизить расходы и повысить прибыль. Очень точная формулировка. У меня есть контакты в Колумбии, Перу, Боливии, Эквадоре. Понимаешь?

– Крутой, что ли?

Бадди расслабленно, едва заметно пожал плечами.

– Немного. Подожди-ка здесь, Борис. Сейчас начнем твою тренировку. Ты, кстати, ощутил запах от кокса, когда пробовал?

– Ага. Сильный. Я еще удивлялся, что другу не пахло.

– А эффект тебе как?

– Хорошо запомнился.

Бадди засмеялся, и я махнул на него рукой.

– Прости, Борис. Просто если бы тебе продали настоящий кокс, было бы как минимум «потрясающе», а так с тем же успехом ты мог и «Тайд» нюхать.

Бадди пружинисто, не для рассветных, пьяных часов ловко встал, исчез за дверью, и я еще долго слушал, как он напевал «ом мани падме хум». На русском это звучит очень красиво, кстати, но уже не вспомню точный перевод. Что-то там про то, что все сокровища получает тот, чье сердце открыто.

Вернулся Бадди с пакетиком белого порошка. Аккуратно выстелил мне дорожку, и такой:

– Вперед.

Запах ударил мне в нос сразу же, очень яркий и очень своеобразный, не описать и не объяснить, ни на что это не было похоже, горькое, сильное, как бы травяное и химическое одновременно.

Ну и я нюхнул. И сразу – счастье, процветание, я царь и бог всего на свете. Вдарило в меня, выстрелило, а я и рад. Мысли скачут, одна быстрее другой, одна другой гениальнее. Тогда я еще раз, и еще нюхнул.

Не советую эту хуйню.

Глава 17. Удовольствие неземное

Еще у папки была сестра, ну или даже не совсем. Падчерица двоюродного дяди его. Она, значит, училась-училась в универе, а как Союз распался, у нее мамка тоже, того, проиграла битву с энтропией. Осталась девчонка одна с отчимом, а тот ее и не любил никогда. Из дома сбегала, чем только не зарабатывала, может и хуи сосала, этого не говорила, но об этом как-то думается.

В общем, села она на героин в девяносто шестом, может, году, да в городе Екатеринбурге – это запомнилось.

Про героин она, у нее было прекрасное имя, Светлана, говорила следующее:

– Самое паскудство, оно не в ломках, не в том, что ты себя уже не помнишь, это-то может и хорошо как раз. Самое паскудство в том, что, попробовав героин, ты уже знаешь, что большего удовольствия в твоей жизни не будет. Удовольствие неземное. После него жить нельзя.

У нее были пустые, тусклые глаза, безо всякого значения и смысла в них, и взгляд такой холодный-холодный, как у трупа, без блеска совсем.

– Вот о чем я жалею, – говорила она. – После этого вся жизнь закрыта. Тебя уже ничего не порадует так, ты со всем будешь сравнивать героин, и не в пользу всего. Счастливой я уже никогда не буду.

Она к нам и приехала, чтобы переломаться. Я маленький еще был, она со мной сидела, пока отец был в Норильске и дальше. А в Снежногорске-то что? Какой там героин, там и клей-то не всегда купишь. И пути назад нет, по воздуху и только так (единственное сообщение), ногами никуда не дойдешь.

Вот, и мне помнится, как она смотрела телик, будто мертвецки пьяная, явно ничего на экране не видя, из носа у нее текли сопли. Она была тощая как щепка и много плакала. Мне ее было до ужаса жалко.

А папка, что папка? Трахал ее, наверное. Ну, это я так думаю. Не своя же кровь все-таки.

Светочка грызла ногти до мяса, надолго запиралась в ванной, не могла есть и спать, ее