достойны доверия заявления в любовных письмах, чем в дипломатических депешах. В этот период он отвез ее в Швейцарию и даже в Шамони, где пара скорее почувствовала неловкость, чем высокую честь, обнаружив на вокзале префекта, отправленного по приказу Кайо, чтобы их приветствовать. Заверениями мадам Йонине и всеми прочими способами Кидерлен хотел заставить весь мир думать, что Германия намерена сражаться. Тем самым он желал запугать французов, чтобы они согласились на максимальную компенсацию. По сути, он оказался в положении, когда выбора у него не было, поскольку никто не был готов вернуться к прежнему положению дел и любая попытка Германии остаться в Агадире выглядела бы как повод для войны с Англией.

Британский кабинет стал проявлять беспокойство, когда немцы не объяснили ни свои намерения, ни свои желания. 21 июля мистер Ллойд Джордж, сделавший себе имя во внутренней политике, предложил Грею напомнить о себе миру, включив предостережение Германии в свою речь в Мэншн-Хаус. Грей и Асквит (премьер-министр) увидели преимущество в том, чтобы лидер самых миролюбивых министров публично заявил о своей приверженности твердой политической линии, и Ллойд Джорджу было разрешено сказать, что, «если нам будет навязана ситуация, когда мир может быть сохранен только сдачей тех прочных и полезных позиций, которые Британия завоевала веками героизма и достижений, позволением не считаться с Британией как с великой державой, тогда я могу с уверенностью заявить, что такой мир будет унизительным и нетерпимым для нашей страны».

Такое любительское вмешательство определенно вызвало большой переполох. Насколько благотворными оказались его долгосрочные результаты – вопрос сложный. Оно определенно поддерживало решимость французов упорнее сопротивляться масштабным требованиям немцев и сделало их более невосприимчивыми к британскому давлению. Оно также подстегнуло народный гнев в Германии, где его сочли угрозой войны. Ведь это было первое открытое заявление британского министра, что эта страна, если потребуется, станет воевать с Францией. Четырьмя днями позже Грей сказал Черчиллю, что получил сообщение от германского посла, настолько жесткое, что флот может быть атакован в любую минуту. А флот был не в том положении, чтобы защищаться. Один дивизион находился в Ирландии, другой в Портленде, третий и четвертый распускали резервные команды в портах приписки. На кораблях почти не было угля, а угольщики стояли в Кардиффе из-за забастовки шахтеров, команды – в четырехдневном отпуске, и никаких антитор-педных мер не было принято. Германский флот находился в море уже четыре дня, и никто толком не знал, где он. Следовало принимать срочные меры.

Кризис, связанный с Агадиром, оставил после себя два твердых убеждения, ни одно из которых, в сущности, не было обоснованным. Немцы были убеждены, что британский флот и армия мобилизованы против них. Это правда, что отсутствие воды в Уилтшире, приведенное в качестве основания для прекращения маневров армии, было таким же поводом, как германские купцы в Южном Марокко. Также правда, что 20 июля генерал Уилсон обсудил с французским начальником штаба детали переброски британских экспедиционных сил во Францию. Но все это были меры предосторожности, чтобы оказать быструю помощь, если Германия нападет на Францию. Флот перемещали только для того, чтобы он мог защищаться, – ничего наступательного в этих действиях не было. Но характер всех этих действий нельзя было объяснить, не раскрыв причины, и потому Германия довольно долго оставалась в заблуждении. В любом случае, когда Меттерних в ноябре намекнул на правду, Вильгельм наотрез отказался ему верить и спросил: «Что может знать об этом гражданский?» Важнее было открытие, сделанное комитетом имперской обороны, когда 23 августа он провел свою самую важную встречу за период до 1930 года. Как выяснилось, если военный план армии предусматривал отправку во Францию шести дивизий, для флота войска были снарядом, который они могли выпустить в любой части европейской береговой линии, которая станет самым слабым местом. Разногласия ликвидировал премьер-министр, единственный человек, способный это сделать: он утвердил армейский план.

Британцы со своей стороны были убеждены, что немцы намеревались напасть на Францию, и только речь Ллойд Джорджа их остановила. Это правда, что Кидерлен желал, чтобы поверили в нападение. Также правда, что некоторые наиболее шумные представители германской общественности надеялись на него, и многие в него верили. Правда и то, что фон Мольтке писал: «Если мы снова выберемся из этого дела, поджав хвост, если мы не можем собраться и проводить энергичную линию, которую готовы поддержать мечом, я уйду, в отчаянии от будущего Германской империи».

Однако нет убедительных доказательств того, что власти предержащие начали всерьез думать о мобилизации.

Переговоры с французами медленно продвигались. Французы сумели взломать немецкий код и, таким образом, узнали о тайных переговорах собственного премьер-министра. А паника на берлинской бирже, якобы вызванная выводом британских и французских фондов, сделала немцев более лояльными. В какой-то момент немцам сказали, что, если они не умерят свои аппетиты, в Агадир отправится французская канонерка и там к ней присоединится английская. Вильгельм пришел в ярость: «Скандал! Наглость! Еще никто не смел мне угрожать напрямую! [Вероятно, он позабыл сэра Эдуарда Малета и сэра Чарльза Хардинга.] Посол должен незамедлительно отправить посредника к французам и в течение двадцати четырех часов получить их заверения, что они а) отзовут свою угрозу, б) извинятся, в) без промедлений сформулируют твердое предложение. Если этого не произойдет в течение двадцати четырех часов, я прерву переговоры, потому что тон, в котором они ведутся, несовместим с достоинством Германской империи и ее народа».

Едва ли стоит говорить, что переговоры не были прерваны, и, когда немного позже встал вопрос о том, чтобы поднять шум из-за того, что какой-то француз поднял флаг в Агадире, кайзер отказался его рассматривать (отчасти потому, что флот ушел в доки, а Мольтке – на каникулы). Со временем немцы стали осознавать, что им придется существенно снизить свои претензии, французы – что они должны с максимальным достоинством отступить, и осенью было подписано соглашение. Согласно этому документу, французы получили свободу действий в Марокко, а Германия – некоторые части Французского Конго, которые, хотя, на первый взгляд, выглядели незначительно, могли стать центром крупной центральноафриканской колонии, если бы немцам удалось заполучить бельгийское Конго и Анголу. Вильгельм послал Бетману свои наилучшие поздравления «с окончанием этого деликатного дела».

Реакция подданных Вильгельма была разной. Они изначально полагали, в отсутствие наставлений своих правителей, что Германия должна получить внушительную часть Марокко. Постепенно их ожидания перешли на все Французское Конго. Когда они узнали, какие мизерные результаты были достигнуты, распространилось народное возмущение. «Неужели мы стали поколением женщин? – писала «Дер пост». – Кайзер стал самым активным сторонником англофранцузской политики. Что случилось с Гогенцоллернами?» Французская пресса не улучшила положение,