Лашка упала на кровать, подушкой заглушая рыдания. А Станислав Жолкевский стоял, выжидая приличного момента, чтоб выйти из комнаты. Ничто его больше не беспокоило. Лашка поняла это молчание.

— Потом… Потом? Успокойтесь, пан… Наливайко я назову его крестным, если не родным отцом, и ненависть такую же воспитаю у него к… роду «славному». А до этого…

— Вы разумно поступите, пани, как настоящая полька, если свет не будет знать этих… мелочей. В этом наше счастье и счастье этого, простите, любезная пани, дитяти…

— А-ах!.. — вырвался-таки сквозь стиснутые зубы стон женщины.

Как ножом резанул темноту комнаты, хлестнул в раскрытые гетманом двери. После него грозно налегла тишина.

Станислав Жолкевский вернулся от дверей, сделал два шага к кровати. Дважды пронзил в спину дрожащее в истерике тело своею острой карабелью, спокойно вытер ее обо что попало на кровати и вложил в ножны. Стон вырвался еще раз после первого удара, но после второго все замолкло, и тело пани Лашки сползло с кровати, замерло на коленях.

Гетман минуту постоял и процедил сквозь зубы:

— Любезная пани умерла как настоящая полька. Так умирают только от мстительной руки ревнивого… пана Стаха Заблудовского…

И вышел из комнаты, плотно прикрыв двери.

11

Землянки в осажденном лагере казаков были предоставлены только женщинам с детьми. Все прочие жили между возами, в ямах и просто в овраге, что был посреди лагеря. Реестровые казаки из отрядов Лободы большей частью жили при женщинах, возле землянок, около возов с имуществом, оберегая его от наливайковцев. Ежедневно вставала страшная проблема — есть. Все, что было съедобного на возах, съедено. Казаков, скрывавших продовольствие от общества, предавали суду пятерых судей, выбранных из среды старшин. Для острастки другим судьи казнили уже четырех казаков, прятавших гречу и кадку меду.

Но продовольствие уменьшалось, и спустя некоторое время его не стало совсем. Убитые или павшие лошади мало спасали положение. Лобода велел отобрать у казаков более слабых лошадей и зарезать их. Да какой казак отдаст коня? В лагере на этой почве происходили ежедневные, ежечасные стычки, которые иногда кончались смертоубийством.

Люди ходили мрачные, злые. Болезни среди детей и женщин, трупы убитых и умерших от ран, медленная смерть от голода — все это огромной тяжестью давило на живых, порождало чувство безнадежности среди казаков, лишало сил даже самых упорных.

Последняя вылазка Наливайко и Дронжковского дала лагерю около трехсот свежих лошадей, захваченных у брацлавского старосты Струся. Наливайко сам руководил обменом коней и выдачей их тем, у кого коней отобрали на зарез. В лагере появилось мясо, и это заглушило горе по погибшим во время вылазки товарищам.

В такой обстановке, под плач женщин и детей, под стоны раненых и больных, среди трупного смрада и немилосердной жары, в овраге собрался широкий круг старшин. Полковник Кремпский сам ходил меж возами и приглашал, — а где и силой загонял, — в круг сотников, атаманов. Собирались неохотно. Вместе с начальством шли казаки, садились кругом прямо на сухую землю. Жара начала спадать, но духота от этого не уменьшалась, и черные от загара, нужды и голода казаки сердито смотрели на солнце над Лубнами, дожидаясь, пока оно скроется и даст людям подышать свежим вечерним воздухом.

Лобода шел в круг, высоко неся перед собой булаву. Даже он похудел, и гетманская одежда висела на нем свободно, как риза на отощавшем попе. Переступал через полуголых казаков, обходил отдельные группы, которые глухо шумели, пересыпая разговор проклятьями.

В стороне сидели и стояли наливайковцы, молчаливые, как каменная стена. Это молчание говорило о страданиях, таких же, как и у других, но Лобода почувствовал в нем также упорство и силу. Эта сила действовала на всех. К наливайковцам присоединялись шаулинцы, и даже реестровики с отчаянья искали в обществе наливайковцев хотя бы моральной поддержки. Мощным крылом держались на стороне наливайковцев свыше трех тысяч бойцов, еще способных нестись на конях и рубиться до последнего дыхания.

От них шел на этот решающий круг Северин Наливайко, по пояс голый, будто высеченный из гранита, без шапки. За поясом — три пистолета, сбоку — турецкая сабля, подарок воеводы Острожского. Кудрявый чуб был лишь немного темнее лица, обожженного ветрами, солнцем и тревогой. Он шел и даже какую-то свадебную песню мурлыкал, хотя мысли одолевали его далеко не свадебные.

Совсем неожиданно его остановил Стах Заблудовский. Он все утро искал удобного случая поговорить с Наливайко, выслеживал его. От Лободы получил мудрый совет: попроситься у Наливайко, чтоб тот взял его с собою в предстоящую ночную вылазку из лагеря.

— Понаблюдаешь, пан Стах: если сила будет на стороне Наливайко — прислужись, заработаешь благодарность и доверие. А если… даст господь бог, то… придется пожертвовать Наливайко ради спасения лагеря и славы казачьей… — так наставлял его Лобода.

Издали гетман видел, как Заблудовский напрямик поспешил к Наливайко, как встретились они. Усмехнулся в ус и отвернулся…

— Пан Северин, простите, но вы мне сердце разрываете своим обхождением со мной.

— Оставьте, пан Заблудовский. До нежностей ли теперь? У меня самого душа грубее дубовой коры стала. Да и пан гетман… не так уж пренебрегает вами, пан хорунжий.

— Ну вот, опять то же самое… Наслушались вы, пан Северин, всяких сплетен, а не знаете, что я для вас выведал про измену… в лагере.

Тогда остановился и Северин Наливайко. Бросил на Заблудовского взгляд, пронизывающий, как удар сабли. В измене Наливайко подозревал самого Заблудовского и об этом собирался говорить сегодня в круге. На рассвете Панчоха сообщил, что кто- то перебрался в лагерь во время ночного наскока жолнеров. Ему даже показалось, что он узнал в этом человеке Стаха Заблудовского. Проследили за ним, за его конем — конь был накормлен — и остались в уверенности, что Заблудовский навещал врагов.

— Недаром, пан Заблудовский, вы пропадаете по ночам из лагеря и поздно возвращаетесь под прикрытием ложной атаки жолнеров…

— Верно… Вчера, пан Наливайко, я тоже… вернулся оттуда.

Наливайко умел скрывать свои чувства, но в этот момент не нашел нужным скрывать их. Сделал шаг назад и схватился за саблю. Заблудовский понял, что может спасти его жизнь. Выдержал страшный взгляд Наливайко, даже свою деланную улыбку не согнал с лица.

— Пан Заблудовский, с Наливайко опасно так шутить.

— Знаю, пан Северин, и не мне защититься от сабли в ваших руках. Выслушайте меня здесь как друга, который искренне желает вам счастья, пан Наливайко. -

В том, что Заблудовский не желает ему счастья, Наливайко был уверен. В лагере всегда остерегался его, со, дня на