Шрифт:
Закладка:
В субботу Доминик, начав выполнять указания доктора Коблеца, целиком отдался физической активности, проявив больше целеустремленности и жгучей настойчивости, чем предлагал доктор. В результате он уснул, как только голова коснулась подушки, а утром оказалось, что он спал не в чулане.
Но и не в кровати. На этот раз он спал в гараже.
Доминик пришел в себя, охваченный ужасом: дыхание перехватывало, он пытался глотать ртом воздух, сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот разобьет грудную клетку. Во рту пересохло, руки сжались в кулаки. Он чувствовал себя помятым, тело болело — отчасти от избыточных субботних упражнений, отчасти от неестественной, неудобной позы, в которой уснул. Видимо, ночью он взял два сложенных куска брезента с полки над верстаком и устроился в узком пространстве за отопительным котлом. Там он и лежал теперь, спрятавшись под брезентом.
«Спрятавшись». Вполне подходящее слово. Он спрятался под брезентом не для тепла. Он искал убежища за котлом, под брезентом, потому что прятался от чего-то.
От чего?
Даже сейчас, когда Доминик скинул с себя брезент и с трудом сел, когда сон прошел, а глаза приспособились к полутьме гаража, сильная тревога, с которой он проснулся, все еще не отпускала его. Сердце колотилось.
Чего он боялся?
Сон. В своем ночном кошмаре он, вероятно, убегал и прятался от какого-то монстра. Да. Конечно. Враг из кошмара вынуждал его ходить во сне, Доминик искал, где бы ему спрятаться, и спрятался на самом деле, в реальном мире: забрался за котел.
Его белый «файрберд» вырисовывался, как призрак, в свете, шедшем от вентиляционных решеток и единственного окна над верстаком. Доминик встал и побрел, чувствуя себя так, словно и сам стал призраком.
Войдя в дом, он сразу же прошел в кабинет. Прищурился от утреннего света, наполнявшего комнату, сел за стол прямо в грязных пижамных штанах, включил IBM Displaywriter, просмотрел документы на дискете. Все оставалось таким же, как в четверг, когда он выключил машинку. Ничего нового.
Доминик надеялся, что во сне он оставил сообщение, которое поможет найти источник его тревоги. Эта информация наверняка хранилась в его подсознании, но для сознания все еще оставалась недоступной. Когда он ходил во сне, подсознание работало, — возможно, оно попытается объяснить разуму смысл происходящего через Displaywriter? Но пока этого не случилось.
Он выключил машинку и долго сидел, глядя в окно на океан. Думал…
Позднее, собираясь принять душ, он обнаружил в спальне нечто странное. По ковру были разбросаны гвозди, так что ступать пришлось с осторожностью. Он нагнулся и поднял несколько штук. Все оказались одинаковыми: полуторадюймовые декоративные гвозди из стали. В дальнем конце спальни его внимание привлекли два предмета. Под окном с раздвинутыми шторами, у плинтуса, лежала коробка с гвоздями, наполовину пустая: часть содержимого валялась на полу. Рядом с коробкой лежал молоток.
Доминик поднял его, взвесил в руке, нахмурился.
Чем он занимался в одинокие ночные часы?
Он поднял глаза на подоконник и увидел там три гвоздя, которые сверкали в солнечных лучах.
Судя по всему, он готовился забить окна. Господи Исусе! Что-то смертельно напугало его, и он собрался забить окна, превратить дом в крепость. Но прежде чем он начал приводить этот план в действие, страх так переполнил его, что он убежал в гараж и спрятался за котлом.
Он уронил молоток, встал, посмотрел в окно. Розовые кусты в цвету, полоска газона, поросший плющом склон, ведущий к другому дому. Ласкающий глаз пейзаж. Мирный. Он не мог поверить, что пейзаж изменился прошлой ночью, что в темноте пряталось нечто угрожающее.
И все же…
Некоторое время Доминик Корвейсис смотрел в окно. День становился все ярче. Он понаблюдал за пчелами, что прилетали к розам, потом принялся собирать гвозди.
Это было 23 ноября.
Бостон, Массачусетс
После истории с черными перчатками две недели прошли без происшествий.
Вслед за неловкой сценой в кулинарии Бернстайна Джинджер Вайс несколько дней жила на нервах в ожидании нового приступа. Она была — необычное дело — погружена в себя, остро ощущала свое физиологическое и психологическое состояние, искала самые слабые симптомы серьезного расстройства, чутко прислушивалась к себе — нет ли хотя бы малейших признаков новой фуги? Но нет — ни мигреней, ни приступов тошноты, ни суставной или мышечной боли. Постепенно к ней вернулась прежняя уверенность в себе. Она решила, что безумный бег был вызван стрессом, помрачением, которое никогда не повторится.
В госпитале стало еще больше работы. У Джорджа Ханнаби, главы хирургического отделения, — высокого, мощного, как медведь, мужчины, который медленно говорил, медленно двигался и выглядел обманчиво ленивым, — было плотное расписание, и, хотя Джинджер не единственная проходила ординатуру под его руководством, только она теперь работала исключительно с ним. Она ассистировала ему в большинстве операций по имплантации аортального клапана, ампутациях, шунтированию подколенной артерии, эмболэктомии, портокавальному шунтированию, торакотомии, артериографии, постановке временных и постоянных кардиостимуляторов и многих других.
Джордж наблюдал за каждым ее шагом, быстро замечал малейшие пробелы в ее навыках и умениях. Хотя он и походил на дружелюбного медведя, но был строгим начальником и не терпел лени, неумения или неаккуратности. Он мог быть безжалостным в своей критике, так что молодые доктора исходили потом. Его презрение было не просто испепеляющим — он обезвоживал, пугал, действовал, как ядерный взрыв.
Некоторые из ординатуры считали Джорджа тираном, но Джинджер нравилось ассистировать доктору именно из-за его высоких стандартов. Она знала, что его критика может быть резкой, но всегда продиктована заботой о пациенте. Когда она наконец заслужит полное одобрение Ханнаби… да, для нее это будет подобно благословению свыше.
В последний понедельник ноября, тринадцать дней спустя после того странного приступа, Джинджер ассистировала во время операции тройного шунтирования: пациент, 53-летний бостонский полицейский Джонни О’Дей, оставил службу раньше времени из-за сердечного заболевания. Джонни был коренастым, краснолицым, со всклокоченными волосами и веселыми голубыми глазами, скромным и смешливым, несмотря на свои болячки. Джинджер особенно влекло к нему — ничуть не походя на покойного Джейкоба Вайса, Джонни все же напоминал ей отца.
Она боялась, что Джонни О’Дей умрет, и отчасти по ее вине.
У нее не было повода считать, что он подвержен опасности в большей мере, чем другие пациенты с сердечными проблемами. Джонни был на десять лет моложе, чем среднестатистический пациент, нуждающийся в шунтировании, и имел больше ресурсов для восстановления. Его заболевание не было осложнено ничем другим — флебитом или чрезмерно высоким кровяным давлением. Перспективы были благоприятными.
