кто-то обратил на нас внимание и пришел на помощь. В такие моменты мы думаем о немыслимом. А еще мне хочется прокричать ей: «Какая же ты глупая!» Понимает ли она, насколько близка была к смерти? Я представляю, как сообщала бы ее близким о самоубийстве. Представляю бесконечные вопросы, расследование и газетные заголовки вроде «Срочное сообщение! Еще одна смерть в изоляторе». Представляю, как была бы шокирована общественность, когда узнала бы о юном возрасте умершей и увидела ее красивое лицо в газетах. Многие бы подумали: «А ведь это могла быть наша дочь!» Это не преступница, а молодая девушка, чья жизнь, полная возможностей, могла оборваться в результате небрежности. Я представляю, что ее фиолетовое лицо с выпученными глазами могло бы пополнить ряды тех мертвых, которых мне довелось увидеть. Закрывая глаза по ночам, я видела бы еще одно лицо.

Я не могу избавиться от мыслей, что было бы, если бы мы не спасли Фрэнсин. Если бы пришлось сообщать родителям и общественности о ее самоубийстве в изоляторе.

Но она не умерла. Мы спасли ее. Я спасла ее.

Я скольжу к ней по обернутому полиэтиленом матрасу и обнимаю ее дрожащие плечи.

– Все хорошо, – бормочу я.

Она кивает, и из ее опухших глаз капают слезы. Она дышит регулярно, но каждый вдох сопровождается хрипом. Я думаю об отекших тканях ее горла и молюсь, чтобы ее состояние оставалось стабильным до приезда скорой. Отек поврежденных тканей может перекрыть трахею. Не знаю, сколько мы уже так сидим. Я внимательно наблюдаю за каждым изменением в ее искаженном дыхании. Вдруг поднимаю голову и вижу врачей, входящих в камеру. Чувство облегчения, которое теперь испытывают все в изоляторе, ощущается чуть ли не физически. Профессионалы прибыли. Ее отвезут в больницу, и она останется жива. Мы можем расслабиться.

Я сжимаю ее руку и ухожу, чтобы не мешать врачам делать свою работу. Иду прямиком на кухню и жадно выпиваю стакан прохладной воды. Я вытираю пот со лба и глубоко дышу. Уже собираюсь вернуться к Фрэнсин, но меня замечает сержант Дебден.

– Задержанного из третьей камеры нужно отвести к телефону, – говорит он. По его виду сложно определить, повлияло ли на него произошедшее.

– Поняла, сержант.

Я киваю ему и поворачиваю в сторону камер. Я долго смотрю в направлении камеры Фрэнсин, прежде чем выполнить распоряжение. Выше голову, иди вперед.

Я иду по коридору, ведущему к мужским камерам, и начинаю доставать ключи. Вдруг у меня перед глазами проплывает задыхающееся лицо Фрэнсин. Я понимаю, что до сих пор дрожу, и останавливаюсь на полпути, чтобы прийти в себя. Прислоняюсь к стене, и на меня накатывает волна безысходности. Я смотрю на пустую камеру. Из нее исходит запах хлорки, мочи и перегара. Вижу холодный кафель и унитаз без сиденья. За дверьми других камер стоит обувь и висят ремни. Чувство отчаяния от того, что не могу выбраться из этой дыры, охватывает меня. Я думаю о детях, которые здесь заперты: да, они воруют, но это все равно дети. Какая жизнь привела их сюда?

Я трясу головой, чтобы отогнать все эти мысли. Шаркаю ботинками по полу, пока выбираю нужный ключ. Затем царапающий звук заставляет меня обернуться, и я понимаю, что остановилась рядом с М10.

Я долго не могу прийти в себя, поэтому не сразу понимаю, что остановилась в самом неподходящем месте: возле камеры агрессивного задержанного, нападающего только на женщин.

Диксон.

Через металлическую дверь доносится его голос:

– Что случилось, маленькая девочка? Устала играть с большими мальчиками?

Судя по звуку, он стоит прямо у двери. Я представляю, как он прижимается к двери, находясь всего в метре от меня. У меня живот сводит от страха, и я прижимаю ко рту обе руки. Я знаю, что он не видит меня. Окошко на его двери закрыто заслонкой. Вероятно, он услышал. Я пытаюсь вспомнить, издавала ли какие-либо звуки. Может, громко дышала? Как он понял, что я расстроена?

Он ничего не знает. Он просто старается задеть тебя. Держись.

Я распрямляю спину и развожу плечи. У меня горят щеки, и я со злостью понимаю, что он заставил меня испытать стыд. Мне стыдно за то, что боюсь его. Из его камеры опять раздается шорох, и он говорит:

– Я знаю, что ты здесь, девочка. Я чувствую запах твоих духов.

Я открываю рот, но не могу ничего сказать. Стою с открытым, как у рыбы, ртом и чувствую, как во мне закипает злоба.

– Я знаю, что ты здесь, – повторяет он протяжно, и мое тело покрывается мурашками. – Не притворяйся, что тебя нет. Я слышу тебя. Или ты считаешь меня тупым?

Я не знаю, что побуждает меня ответить ему. Раньше меня никогда не трогали слова задержанных, и я ни разу не тешила их самолюбие ответом. Не знаю почему, но именно в этот момент я не могу сдержаться.

– Да, я считаю тебя тупым, черт возьми, – я говорю очень тихо, почти шепотом, но Диксон все слышит.

– Ты, тварь поганая!

После этих слов я отпрыгиваю, потому что дверь камеры начинает вибрировать от его мощных пинков. Он хочет добраться до меня. К своему удивлению, я испытываю какое-то черное удовлетворение. Он ревет от ярости, а я поворачиваюсь и иду к М7. Спокойно поднимаю заслонку окна и вижу, что мистер Трангмир сидит на своей койке. Удостоверившись в том, что он не проявляет агрессии, я открываю дверь.

– Вы хотите позвонить? – улыбаюсь я милейшей из улыбок.

Трангмир шаркает к двери и сразу поворачивает направо. Он знает дорогу. Я провожаю его к телефонам, и, когда мы проходим мимо дребезжащей двери Диксона, Трангмир качает головой и бормочет:

– Похоже, кто-то недоволен.

– Это точно, – улыбаюсь я.

Когда мы проходим мимо регистрационной стойки, я смотрю, как Фрэнсин уводят врачи скорой помощи. Позднее я узнаю, что ее отпустили под залог. Это проще, чем посылать полицейского дежурить в больнице, поскольку сотрудников полиции на улицах и так не хватает. Ей предъявят обвинение в вождении в нетрезвом виде через несколько недель.

* * *

Переодеваясь в конце смены, я снова мысленно возвращаюсь к той миниатюрной девушке. Иногда жизнь от смерти отделяют всего несколько секунд. Было ли просто везением, что я заглянула в ее камеру именно в тот момент?

Я не верю в Бога, но иногда, когда думаю о ситуациях вроде той, что произошла с Фрэнсин, когда пергаментная бумага жизни может оказаться разорвана всего одним острым гвоздем, понимаю, что