Шрифт:
Закладка:
Комбинация пафоса и трезвости подействовала безотказно.
– В конце коридора есть кухня, – ответил Трэвис. – Полотенце… наверное, только бумажное.
– Ничего страшного, – заверил его Лукас.
Трэвис поспешно выскользнул в коридор. Лукас отсчитал пять секунд – достаточно, чтобы шаги удалились.
Затем запер дверь.
Это был глупый трюк – и все же лучше, чем драться с Трэвисом. Лукас прекрасно понимал, что времени мало, потому тут же включил молекулярный измельчитель, который стоял здесь для уничтожения документации, скинул пончо и через ткань снял мандалу со стены. Сначала он хотел бросить ее в измельчитель не глядя, чтобы потом не жалеть. Но затем сделал ошибку, все же взглянув на нее.
Ӧссенская мандала. Она была настолько близка к божественной Целостности, насколько может быть осязаемый предмет – чудо, тайна, воплощение снов. Лукас был восприимчив к подобным вещам – он мог сколько угодно смеяться над ними, но они оказывали на него воздействие. И хотя он тщательно старался не касаться мандалы голыми участками кожи, ее сила ощущалась так мощно, словно мельчайшие волокна гифы вот-вот коснутся его пальцев. А узор… Рё Аккӱтликс! Все в нем сжималось, все его «я» дрожало в порыве чувств. Он не мог отвести глаз от мандалы.
«Неужели нечто подобное не достойно человеческой крови? – непроизвольно пришло ему в голову. – Неужели столь совершенная вещь не имеет святого права на жертвы?»
А следующая мысль еще страшнее: «Неужели жизнь вот такого вот Роберта Трэвиса действительно более ценна, чем безграничная, безусловная, вневременная красота?»
Мандала затягивала его. Затягивала его в Центр. Из мира хаоса и крайне безрадостного похмелья, из перспектив боли и смерти, из всего, что его обременяет. «И чего я добиваюсь? Это ведь куда более удачный конец для меня, чем многие другие. Уж намного лучше, чем тот, что меня ожидает. Останется ли Трэвис в выигрыше, если я насильно навяжу ему никчемную земную жизнь вместо величественной ӧссенской смерти? – думал он. – Кто я такой, чтобы решать?»
Но Лукас слишком хорошо знал, в какую ловушку заводят подобные мысли… в какое болото удобного релятивизма и бесхребетной нерешительности. Его отталкивал эгоцентризм ни в чем не сомневающихся людей, но наличие сомнений также было малопривлекательным. Иногда приходится рисковать и принимать неудачные решения, если не хочешь закончить дни в состоянии бессильной апатии и связанных рук, которые уже ничего не могут контролировать. «Прежде всего, я землянин! – резко одернул Лукас самого себя. – Кроме того, мне не нужно знать, кем я являюсь, – вполне достаточно знать, кем я не являюсь. Мы совершенно не похожи на них.
Самая жалкая человеческая жизнь – куда больше, чем абстрактное совершенство. Это предпосылка, лежащая в основе всего, что имеет вес на Земле. Даже замысел Бога не оправдывает смерть, а кто допустит обратное, придет лишь к безбожному убийству».
И все же он не пошевельнулся. Между его ладонями и мандалой был лишь слой ткани. Между мандалой и ее проклятием было десять сантиметров выдыхаемого воздуха. Оставалась лишь мелочь – невидимая стена в сознании Лукаса, нечто непостижимое и в то же время навязчивое, что сдерживало его руки. Жужжание генератора молекулярного измельчителя вибрировало в его ушах. Он собирал все силы в кулак, но их все еще было недостаточно.
Снаружи Трэвис взялся за ручку двери.
– Люк?!. Господи, ты… ты запер дверь?!. – В его голосе звучало искреннее удивление, но времени становилось все меньше.
«Ты не сделаешь этого, Лус!
Разве ты можешь?!
Разве ты можешь сделать подобное?!.»
Внезапно, совершенно случайно, Лукас подумал, что мицелий в этой мандале вполне может содержать и лаёгӱр. Можно незаметно отломить кусочек, спрятать в карман, а дома бросить его в чай. Рё Аккӱтликс, какое бы настало облегчение! Эта навязчивая мысль укоренялась с такой силой, что у Лукаса вспотели ладони, а его легкое корабельное похмелье и неловкие поползновения избалованных инстинктов, которые воспользовались шансом и теперь добиваются толики легкого дурмана, не шли ни в какое сравнение с тем, что ожидает Трэвиса, если свою дозу не получит он. Лукас мог представить этот ад до последней детали.
Он сам знал его до последней детали.
Лукаса захлестнули воспоминания. Неожиданно. Удушающе. Темная лавина. В нем вспыхнуло все: разразившаяся буря, бешеные вихри старательно запрятанных образов… – все, о чем он предпочел бы не знать. Снова и снова он прогрызает себе путь сквозь унижение, предательства тела и предательства голоса… поражение за поражением, снова и снова в надежде, что, сломай он это в себе однажды, он выбьет из руки старика рычаг, которым тот всегда заставит его сделать все, что вздумается, – оттуда втайне вылитый чай и героическая решимость, прошедшая ночь и трясущиеся руки… и срыв. Час за часом ему горько, скверно, страшно, все будто замерло; его воля надламывается с каждым разом, и он идет к отцу и покорно просит, но вместо желанного чая глотает лишь раскаленные угли тщательно дозированной насмешки. Он должен стоять на ногах или на коленях в углу кабинета; должен смотреть, как его отец пьет лаёгӱр из ӧссенской чашки; он цепенеет под взглядом отца, извивается на дыбе синдрома отмены, но скрывает это изо всех сил. «Нет, я ничего тебе не дам, Лукас, пока ты не встанешь прямо и не будешь говорить со мной менее плаксивым тоном! – говорит старый профессор с холодной язвительностью. – Если ты станешь сопротивляться, то столкнешься с закономерными последствиями!» И Лукас борется, проклиная себя за это, и ждет, ждет, признают ли его в этот раз достойным пощады.
Нет, больше Лукас не хотел вытаскивать все это на свет – но оказался именно в том состоянии, когда прошлое вот-вот выйдет из-под контроля: блуждающий взгляд, неустойчивость Бытия, небольшой сдвиг реальности. Ему вдруг показалось, что в удивительном узоре мандалы он узнаёт лицо старого профессора, – и этого он вынести уже не смог. «Ненавижу тебя!» Все в нем будто восстало – неконтролируемый смерч. «Ты больше никогда этого со мной не сделаешь, никогда, Джайлз Хильдебрандт, никогда, будь проклят до темноты!» Лукас скатился по волне чувств и позволил ей управлять своими руками, а те с дикой яростью воткнули край мицелиального рельефа в поджидающую пасть измельчителя.
Звук изменился; мандала погружалась глубже, а слой мицелия крошился, словно высушенная кора древнего дерева. Жужжание измельчителя зазвучало на октаву выше. Кроме того, Лукас слышал крики, ругательства, просьбы и всхлипы – Роберт Трэвис по ту сторону ломился в дверь. Пока его еще не посетила идея сбегать к швейцару за запасным ключом… или же идея
