Шрифт:
Закладка:
Отец никогда не уговаривал нас стать часовых дел мастерами и не пытался учить нас своему ремеслу. Если нам хотелось научиться чинить часы, следовало самим проявить инициативу.
Я не хотел быть гемашмахером, как старшие братья. Мне не особенно нравилось это занятие, а отец прямо‐таки ненавидел его. Пусть я не стану знатоком Торы, но по крайней мере и в сапожники не подамся. Итак, я подумал, что если обучусь часовому делу, то когда‐нибудь смогу поехать в Варшаву и постараться устроить свою жизнь самостоятельно.
По вечерам после работы мой старший брат Мейлех подходил к рабочему месту отца и пробовал разобрать часы или ходики. Мы с Мойшеле делали то же самое после школы, и, перестав ходить в бейс-медриш, я взял за правило стоять возле отца и смотреть, как он работает. Если я задавал вопрос, он всегда отвечал. Папа обратил внимание, что я проявляю интерес, и дал мне попробовать починить сломанный будильник.
Я был очень рад, что он не противился моему желанию. Конечно, поначалу у меня ничего не получалось. Я допускал ошибки и сломал несколько деталей. Но он был очень терпелив и снисходителен. Отец не кричал и не бил меня, как бывало, если я вел себя плохо. Он исправлял мои просчеты и показывал, как надо было сделать правильно.
Со временем я начал обретать уверенность в себе. Как только он вставал со своего рабочего табурета, например чтобы отправиться в штибл на послеобеденную службу, я занимал его место и пытался разобрать часы и починить их. Если у меня получалось, отец был очень доволен. В конце концов он стал позволять мне чинить любые часы, которые отдавались в ремонт в нашу лавку. Если я сталкивался с трудностями, то задавал отцу вопросы. Отцу очень нравилось, что я пытаюсь учиться.
Я сидел с отцом в его часовой мастерской. Он давал цдоку (благотворительную помощь) приходившим в лавку. Это было обычным делом. Без этого ты не чувствовал себя меншем. Бедняки приходили за подаянием и получали пять или десять грошей. Также устраивали складчину в пользу кого‐то, у кого случились цурес: человек потерял жену или заболел и нужны были деньги на лекарства или оплату врача. Отец всегда был готов помочь деньгами. По правде сказать, мне это не нравилось. Все 1930‐е годы была экономическая депрессия, и мы жили в ужасной бедности. Не раз он отдавал деньги, которые были нужны нам, чтобы купить буханку хлеба, и приговаривал, что Бог нам поможет.
Худшим днем недели была пятница. Я не любил еврейский обычай, согласно которому с вечера пятницы до вечера субботы нельзя зажигать огонь. Если вы не приготовили еду до шаббоса, вам нечего было есть вечером и всю субботу. Мы покупали халы в пекарне Хамейры. Если его мать за полчаса до захода солнца замечала, что мы за ними не пришли, она посылала их нам домой. Мы ходили в молочную лавку покупать простоквашу – это было дешевле всего. Все, что у нас было на шаббос, – это халы и немного простокваши. У нас даже не было вина, и мы делали киддиш в пятницу вечером на халы[25].
Так случалось раз за разом, но никто за пределами дома не знал об этом. Мы держали это в тайне. Мой отец был слишком горд, чтобы просить подаяния, – Боже упаси! Он никогда не пошел бы на это. Отец ставил кастрюли с водой на плиту, чтобы из окон шел пар и люди думали, что мы готовим еду на шаббос. Изредка, когда мачеха была дома, а у нас не оказывалось денег на еду, она покупала продукты в кредит. Отец выходил из себя. Он предпочел бы голодать, чем влезать в долги. Но мачеха не обращала на это внимания, и за это я любил ее еще больше.
Однажды в пятницу нам улыбнулась удача. Отец отдал монету человеку, попросившему милостыню. Это были последние деньги. Позже, когда оставалось всего несколько минут, чтобы успеть сбегать купить что‐то до наступления шаббоса, какой‐то христианин зашел в лавку и принес часы, которые надо было отремонтировать немедленно. Он не спросил: «Сколько я вам должен?» Вместо этого просто открыл бумажник и дал нам два злотых. Это было необычно. Никто не знал, что это за человек, и больше мы его не видели. Мы подумали, что это пророк Элияху и его послал Бог. Так мы тогда мыслили.
Всю жизнь меня возмущала готовность отца жертвовать деньги другим, несмотря на крайнюю нужду, в которой пребывала его семья. Но эта привитая религией дисциплина и привычка к бедности оказались ценными навыками, так пригодившимися мне во время войны. За свои страдания и готовность помочь ближнему отец получил истинное воздаяние: не те два злотых от странного клиента, а то, что четверо его сыновей выжили в Шоа.
В 1933 году я окончил общественную школу и хедер (в том же году Гитлер пришел к власти в Германии). Со временем, примерно через год, я начал ощущать себя по-новому. Охладел к хасидской жизни, хотя, чтобы сделать приятное отцу, мы с братьями повязывали тфилин (повязка на руку и голову) и молились каждое утро. В нашем доме было принято помолиться перед едой. Вместе с Хамейрой Зальцбергом я начал посещать собрания «Ноар а-Циони». Это была молодежная секция Всемирной сионистской организации[26], основанной Теодором Герцлем. Ее участники не были религиозными, но с удовольствием принимали в свои ряды религиозную молодежь. Мы были образованными и дисциплинированными юношами и девушками, четко ориентированными на еврейские ценности.
Отцу не нравилось, что я вступил в ряды «генеральных сионистов», но он не слишком этому противился. Мы все чувствовали, что с появлением Гитлера антисемитизм расцвел и в Польше. Примерно в 1936 году польское правительство сделало его своей официальной политикой. Премьер-министр в своей речи сказал, что убивать евреев нехорошо, достаточно просто ничего не покупать у них. Это было официальное заявление в сейме. Его напечатали в газетах и все время передавали по радио. Люди обсуждали это на улицах[27]. Я понял, что нам надо убираться из Польши. Это было самое
