Из Салехарда в Уренгой перевозить на оленях триста человек да ещё груз — и не думайте. — Потом, помолчав, сказал: — Я, конечно, экспедиции помогу. В совхозе больше десяти тысяч оленей. Но гробить оленей я не буду.

— Ну, а чем же вы тогда нам поможете, если, как вы говорите, из Салехарда до Уренгоя оленям не дойти? — спросил я.

— Помогу всем, что под силу оленям.

Я решил использовать случай и попросил у директора десять оленьих упряжек с нартами для перевозки людей и имущества от Самбурга до Уренгоя.

— Десять, говоришь? Столько, пожалуй, найдём. — И, хитро прищурившись, сказал: — Только за это вы мне перевезёте пушнину в Халмер-Седе.

— Ну что же, хорошо, — согласился я.

Прикинув наличие бензина в Халмер-Седе, Волохович подтвердил, что может перевезти оттуда оставшихся людей и имущество самолётами в Самбург, а обратными рейсами в Халмер-Седе — пушнину. На этом и порешили. Я повеселел. Поблагодарив хозяев за гостеприимство, мы направились к самолёту. Минут через двадцать самолёт загрузили пушниной, и он, с трудом оторвавшись от рыхлого снега, поднялся в воздух, взяв курс на Халмер-Седе.

Через два часа Волохович вернулся в паре с Юркиным. Доставив на двух самолётах четырёх сотрудников с вещами и забрав пушнину, самолёты ушли обратно на аэродром с ночёвкой.

Два дня гостили мы у директора совхоза, поедая горы строганины. На третий день загрузили девять нарт, посадили на каждую по одному человеку, и олений транспорт двинулся в путь одновременно с отлетавшими самолётами: впереди было полтора часа полёта до Уренгоя и четверо суток пути на оленях, если не будет пурги.

Я не отрываясь смотрел на реку, вдоль которой шёл самолёт. Чем дальше на юг, тем гуще и выше рос лес в её долине. Русло было прямое, но часто разделялось на рукава. На островах и по берегам рос хвойный лес, а дальше, за поймой, простиралась белая тундра.

— А вот и Уренгой, — показал я летевшему со мной мотористу на домики, из которых вился дымок. Покружившись, самолёт сел на реку у крутого берега. Неожиданный наш прилёт поднял на ноги всё малочисленное население фактории.

«Ну и город!» — подумал я, окинув взглядом четыре домика без заборов и пристроек. Домишки стояли на высоком яру, обдуваемые всеми ветрами.

— Кто у вас здесь начальник? — поздоровавшись, обратился я к высокому, тощему, одноглазому мужику.

Зябко кутаясь в старый, заплатанный полушубок, мужик почесал затылок и спросил в свою очередь:

— Смотря по какой части.

— А разве их здесь много? — удивился я.

— Пятеро, — отозвался он. — И каждый по своей линии.

— Ну, а самый старший кто? — допытывался я.

— Все одинаковые. Никто никому не подчиняется, — уже нехотя отозвался одноглазый.

— Тогда будем знакомиться. — И я назвал себя.

Он потряс мне руку, давя её вниз, и отрекомендовался:

— Огурцов Данила Васильевич. Заведующий рыбоприёмным пунктом.

Второй мужчина, низенький, толстый, с одутловатым лицом и заплывшими глазами, тоже русский, но одетый, как ненец, в малицу, назвался Ниязовым, заведующим факторией. Он познакомил меня с женой — худенькой, бледной женщиной с плаксивым лицом. Третий — здоровенный парень лет двадцати пяти — оказался заведующим метеостанцией; четвёртый — низкорослый, невзрачный мужчина — представителем лесхоза; пятый — инвалид на одной ноге — был бухгалтером оленеводческого колхоза. Все они отрекомендовались с достоинством. Здесь же были их жены и дети. Единственным взрослым работающим жителем фактории, не числившимся начальником, была уборщица.

Решив, что заведующий факторией всё же старший, я обратился к нему с вопросом, где можно устроиться с жильём.

— Только в заезжей, — ответил тот.

Заезжей оказалась небольшая комната с железной печкой посредине. В углу стояли грязный стол с многочисленными зарубками и замысловатыми знаками, вырезанными ножом, и две покосившихся табуретки. Стены и потолок грязные, прокопчённые. В окна и в двери дуло, и по комнате гулял ветер.

— Кто у вас тут жил? — возмущаясь грязью и неприглядным видом комнаты, спросил я.

— Когда ненцы приезжают в правление колхоза или за продуктами, а когда и русские из райцентра, из Тарко-Сале, — невозмутимо ответил Ниязов.

— А на чём же они спят? — вмешалась в разговор Марина.

Ниязов недовольно посмотрел на девушку и пробурчал:

— На полу.

На него все посмотрели с недоумением. Как бы оправдываясь, заведующий факторией добавил:

— A что им, варшавские кровати подавать, что ли?

— Варшавские не варшавские, а простые койки с постелями поставить не мешало бы.

— У меня не гостиница, — отрезал Ниязов.

— Ну, а как же спать на голом холодном полу? — не успокаивалась Марина.

— А как они спят в снегу по нескольку суток, когда пурга захватит в тундре? — огрызнулся Ниязов и заторопился домой, боясь новых вопросов. — Ольга! Затопи печку! — крикнул он уборщице, выйдя на улицу.

Когда за ним захлопнулась дверь, я дал волю раздражению.

— Не обращайте внимания, — посоветовала Марина, — лучше примемся за дело. Она познакомилась с Ольгой, и та согласилась ей помочь навести порядок. Мужчины тоже взялись за работу. Отправив двух мотористов вмораживать в лёд чурки, чтобы привязать к ним самолёты, Волохович взял ящик и пошёл к Ниязову за известью. Я отправился доставать плотничий инструмент для починки окон и двери, а Юркина командировали за водой. К вечеру комнату нельзя было узнать.

Когда совсем стемнело и все уселись за стол, наслаждаясь чистотой и теплом, на дворе заскрипели нарты и послышалась ненецкая речь. В следующую минуту открылись двери и в комнату вошли два ненца, запорошенные снегом.

— Здорово, — немного смущаясь и растягивая слога, приветствовал нас пожилой высокий ненец.

— Здорово, здорово, — ответили мы.

Из-за спины высокого выглядывал низкорослый ненец, пристально разглядывая сидевших за столом. Оба топтались у порога, не решаясь пройти вперёд. Я и Волохович вышли из-за