Птицы.

7

Альта

Стражники отвели меня по узкой каменной лестнице в темницу. И если замок проглотил меня, так теперь я была у него во чреве; здесь было еще темнее, чем в том месте, где меня держали в деревне.

Желудок разрывался между голодом и болью, жажда когтями раздирала горло. Сердце сжалось при виде тяжелой деревянной двери. Я уже очень ослабла. Я не знала, сколько еще протяну.

Но в этот раз, прежде чем запереть, мне дали тонкое одеяло, горшок и кувшин с водой. И еще черствую краюху хлеба, которую я медленно съела, откусывая крошечные кусочки и тщательно прожевывая их, пока слюна не наполняла рот.

Только когда я наелась досыта и мой сократившийся желудок свело судорогой, я обратила внимание на то, что меня окружало. Мне не дали свечей, но высоко наверху была маленькая решетка, сквозь которую пробивались последние отблески угасающего дня.

Каменные стены были холодными на ощупь, и когда я отняла от них пальцы, они были влажными. Откуда-то доносился звук падающих капель, отзываясь предупреждающим эхом.

Солома под ногами была сырой и заплесневевшей, сладковатый запах гнили смешивался с застарелой вонью мочи. Чувствовался еще какой-то запах. Я подумала о всех тех, кого здесь держали прежде меня, как они все бледнели, будто грибы в темноте, ожидая приговора. Запах их страха – вот что я чувствовала, он словно пропитал воздух, просочился в камни.

Страх гудел во мне, придавая сил сделать то, что я должна была сделать.

Я задрала сорочку так, что голый живот почувствовал прохладу воздуха. Затем, стиснув зубы, я принялась отрывать, расцарапывая ногтями, крошечный шарик плоти под грудной клеткой. Под сердцем.

Когда я была уверена, что больше не могу терпеть боль, я почувствовала, что плоть отделилась; побежала густая влажная кровь, воздух наполнился ее сладковатым привкусом. Я пожалела, что под рукой нет меда или тимьяна, чтобы сделать примочку для раны; что ж, я обошлась водой из кувшина. Как смогла, я промыла рану, а потом легла и натянула на себя одеяло. Солома мало защищала от каменного пола, и мои ребра заныли от холода.

Только тогда я позволила себе подумать о доме: о своих комнатках, опрятных и светлых, с банками и склянками; о мотыльках, танцующих по вечерам вокруг моих свечей. О саде за домом. Сердце болело при мысли о растениях и цветах, о моей любимой нянюшке козе, что давала мне молоко и уют, о платане, укрывавшем меня своими ветвями. Впервые с тех пор, как меня оторвали от моей постели, я позволила себе разрыдаться. Могу ли я умереть от одиночества, прежде чем меня повесят? Но в этот момент что-то коснулось моей кожи, очень нежно, как поцелуй. Паук – его лапки и хелицеры отливали голубым в тусклом лунном свете. Мой новый друг, вскарабкавшись по волосам, заполз в ложбинку между шеей и плечом. Я поблагодарила его за то, что он здесь; он поднял мой дух даже сильнее, чем хлеб и вода.

Сквозь решетку проникал лунный луч; я смотрела на его танец и думала, кто же будет свидетельствовать против меня завтра. А потом я подумала о Грейс.

Я была уверена, что вовсе не засну. Но скрип открываемой двери разбудил меня, как мне показалось, сразу, едва эта мысль покинула мою голову. Паук сбежал от света факела, а мое сердце сжалось при виде мужчины в ливрее Ланкастера. Он сказал, что суд скоро начнется. Мне нужно привести себя в приличный вид.

Он подал мне длинное платье, сшитое из грубой ткани и пахнущее потом. Мне не хотелось думать о том, кто носил его до меня и где они сейчас. Я поморщилась, когда жесткая ткань коснулась моей раны, но когда мужчина вернулся, я была рада, что на мне нормальное платье, пусть и сшитое грубо. Мне бы хотелось, чтобы у меня был чепец, или что-то, чтобы я могла прибрать волосы, потому что они падали мне на лицо, сбившись в колтуны. Усугубляя мой стыд.

Мама всегда говорила мне, что чистота вызывает уважение, а уважение порой стоит больше, чем все королевское золото, и для нас это особенно важно, потому что нам достается так мало и того, и другого. Мы тщательно мылись каждую неделю. Даже в самый разгар лета от нас, женщин рода Вейворд, пахло не застарелым потом, а лавандой, сохранявшей нашу чистоту. Как бы мне хотелось, чтобы у меня сейчас была лаванда. Но все, что у меня было, – только мой разум, притупленный отсутствием нормальной пищи и сна.

На время недолгого пути из темницы в зал суда сопровождающий надел на меня кандалы. Я заставила себя не вздрогнуть, когда холодный металл коснулся моей кожи, и высоко держала голову, пока мы поднимались к залу суда.

Обвинитель встал со своего места и направился в сторону скамьи, на которой сидели судьи. Звук его шагов по дощатому полу пробудил во мне страх, и я дрожала в жуткой тишине, прежде чем он заговорил.

И все же я оказалась не готова к тем ужасным словам, что он произнес. Его бледные глаза полыхали, когда он объявил меня опасной, коварной ведьмой, пособницей самого Сатаны. По его словам, я применила дьявольское колдовство и чародейство, чтобы лишить жизни господина Джона Милберна, который был невинным и богобоязненным йоменом. Он говорил, и его голос становился все громче, пока не начал отзываться в моем черепе похоронным колоколом.

Он повернулся и плюнул в меня завершающими словами.

– Я убежден, – сказал он, – что господа присяжные, в чьих руках жизнь и смерть, вынесут вердикт, которого ты заслуживаешь. Виновна.

И добавил, обращаясь к суду:

– Я вызываю первого свидетеля для дачи показаний против обвиняемой.

Кровь застучала у меня в ушах, когда я увидела, кого привела стража.

Грейс Милберн.

8

Вайолет

Вайолет вела себя как нельзя лучше.

Всю неделю она была сосредоточена и прилежна на уроках. Мисс Пул была в восторге от того, что она наконец усвоила предпрошедшее время во французском, и назвала ее рисунок вазы с ирисами превосходным. Вайолет считала, что эти синие цветы – с увядшими головками и поникшими листьями – похожи на трупы. Их сорвала мисс Пул. Вайолет не стала бы срывать цветы, ломать их стебли, просто чтобы посмотреть на них. Но