Шрифт:
Закладка:
Но сегодня никакой проповеди на тему войны не последовало.
– Я жду, что пока здесь будет Фредерик, ты будешь вести себя наилучшим образом, – продолжил Отец вместо этого. Вайолет такое продолжение показалось очень странным. Она не могла припомнить, чтобы при ней упоминали кузена Фредерика – и вообще какого-либо кузена, если на то пошло. Отец никогда не заговаривал о родственниках – в том числе и о своих родителях и старшем брате, которые погибли в результате несчастного случая еще до того, как она родилась. Эта тема тоже была под запретом: однажды, спросив об этом, она получила три увесистых удара по руке. – Считай это… проверкой. Если ты не сможешь вести себя подобающим образом во время его визита, тогда… я буду вынужден отослать тебя отсюда. Ради твоего собственного блага.
– Отослать?
– В пансион. Ты должна научиться приличным манерам, чтобы у тебя был хоть какой-то шанс на хороший союз. Если ты не сможешь показать мне, что умеешь держать себя как надлежит юной леди, есть несколько учреждений, которые могут справиться с такой задачей. И где не позволят бегать по окрестностям, собирать грязные листья и ветки и прочее, подобно какой-то дикарке. – Он понизил голос. – Возможно, там они смогут что-то сделать, чтобы ты не стала такой же, как… она.
– Она? – Сердце Вайолет забилось. Он имел в виду ее мать?
Но отец проигнорировал этот вопрос.
– Это все, – сказал он, в первый раз за все время посмотрев прямо на нее. – Спокойной ночи.
Его лицо приняло странное выражение. Как будто он смотрел на нее, а видел кого-то другого.
Вайолет дождалась, пока окажется в безопасности собственной спальни, и только тогда заплакала. Слезы тихо катились по щекам, пока она переодевалась в ночную рубашку и ложилась в постель. Немного погодя она попыталась выровнять дыхание, но не слишком успешно. В ее маленькой комнате было душно, и уже не в первый раз у нее возникло чувство, что она так же неуместна в этой усадьбе, как рыба в небе. Ей ужасно хотелось крепко обнять бук, ощутить свежий ночной ветер на своей коже.
Фраза из подслушанного в детстве разговора звенела у нее в ушах:
– Так похожа на молодую леди, не только внешне.
Чувствовала ли ее мать то же самое? Звала ли природа ее сердце так же, как зовет сейчас сердце Вайолет?
И что могло быть в этом такого плохого?
Вздохнув, она откинула одеяло. Погасив лампу, она прокралась к окну, отодвинула в сторону ужасную штору, не пропускающую света, и открыла створку.
Луна, словно жемчужина, сияла в сумрачном небе, высвечивая контуры холмов. Дул легкий ветерок, и Вайолет слышала, как шелестят и качаются деревья. Она закрыла глаза, улавливая уханье совы, хлопанье крыльев летучей мыши, шуршанье барсука, спешащего к своей норе.
Это был дом. Не Ортон с его мрачными коридорами, клетчатой обивкой и страхом встретить Отца за каждым углом.
Но если ее отошлют отсюда… она может никогда больше ничего этого не увидеть. Ни сов, ни летучих мышей, ни барсуков. Ни старый бук, который она так любила, и его колонию насекомых.
Вместо этого ее запрут и заставят изучать всевозможные бесполезные навыки светских бесед и правила этикета. И все для того, чтобы отец предложил ее какому-нибудь престарелому барону, будто она вещь, которую можно обменять на услуги.
Или вещь, от которой нужно избавиться.
Но нет, он не отошлет ее. Она ему не позволит. Она покинет Ортон-холл (тут она представила, как она пробирается сквозь джунгли, едва касаясь папоротников, кишащих жуками) только по собственному желанию. Не по желанию Отца, ни еще по чьей-либо воле.
Когда придет зима и посрывает листья с деревьев, она будет здесь, поклялась себе Вайолет, а не в каком-то ужасном пансионе. Она даже не будет выходить из дома, если это необходимая цена. Только до конца визита бестолкового родственника. Это покажет Отцу, как хорошо она способна себя вести.
6
Кейт
Кейт зарывается под одеяло – здесь клац-клац клюва о стекло не так слышно, и ждет, когда ворона перестанет атаковать окно. Кейт судорожно дышит: горло сдавливает от затхлого запаха постельного белья. В конце концов звук исчезает, и в своем воображении она слышит, как ворона, рассекая воздух крыльями, улетает прочь. Постепенно дыхание Кейт выравнивается, пульс замедляется.
Она высовывает голову и оглядывает комнату: потолок накренился, выкрашенные зеленым стены от старости выгнулись вовнутрь помещения, еще сократив пространство комнаты. Фотографии в рамках смотрят прямо на нее, как и рисунки: животные, насекомые, птицы. Одно из изображений выглядит особенно объемно, оно словно выпирает из листа: какая-то рыжевато-коричневая змея, поблескивающая в раме за стеклом. Дивясь ее золотистому мерцанию, Кейт присматривается и понимает, что это вовсе не змея, а сохранившаяся сколопендра: плотные сегменты влажно блестят, навсегда запечатанные стеклом.
Передернувшись, она читает витиеватые буквы на рамке; слова звучат странно, как заклинание.
«Scolopendra gigantea».
От густой тишины у нее кружится голова. Кейт практически тошнит от незнакомого чувства свободы. Оно столь же неуютно, как прикосновение грубой ткани к коже. К этому требуется привыкнуть.
За последние шесть лет – с тех пор как они с Саймоном познакомились – она впервые так долго не общается с ним. Тогда ей было двадцать три. Мысль о том далеком вечере отзывается болью в животе. Она ясно видит себя: в лондонском пабе с подругами, невозможно юная и застенчивая. Хотя сейчас ей непонятно, подходило ли слово «подруги» для девушек, с которыми она познакомилась в университете. Ей никак не удавалось подстроиться под тон беседы, никогда не удавалось вовремя пошутить или посмеяться. С самого детства она ощущала, будто существует сама в себе, отдельно от остальных людей.
В тот вечер это чувство обособленности было еще сильнее, потому что мама только что переехала в Канаду к новому мужу, оставив Кейт совсем одну. Конечно, Кейт ровно это и заслужила, но ей все равно было больно. Она помнит, как смотрела в стакан, наполненный тягучим кислым элем (она притворялась, что он ей нравится), пытаясь придумать оправдание, чтобы уйти пораньше.
Она подняла взгляд, собираясь отлучиться
