слышала, как он понимает свое выздоровление, в его выступлениях. В семейной истории ему была назначена роль «идентифицированного пациента» (IP). Этот термин принят в исследованиях семейного гомеостаза и описывает шаблон поведения, при котором дисфункциональная семья определяет одного из своих членов как психически нездорового, хотя в действительности его симптомы являются проявлениями семейной патологии.

«“Если бы ты только сумел взять себя в руки, жизнь всех остальных пришла бы в порядок” – такую мысль мне внушали снова и снова, так что я был назначен ответственным за счастье других людей», – говорил он. Это трудная ситуация для кого угодно, но особенно она трудна для человека с диагнозом тяжелого психического заболевания.

Несмотря на активность и общественный резонанс NAMI, деятельность организации направлена на помощь семьям психически больных людей, а не на процесс исцеления больного.

Пламадор, следуя официальной позиции MHASF по поводу АВ 1421 и других подобных мер, выступает против недобровольного лечения. Он отзывается о «NAMI-родителях» вежливо, но явно не согласен с ними. Он всегда носит одно и то же: рубашку на пуговицах, галстук и слаксы. Таков его сознательный выбор: это одежда, которую он надевает на мероприятия вроде слушаний по АВ 1421, где становятся очевидными внешние различия между сторонниками и противниками этого закона. «Аудитории отличались, – рассказывал он. – Они визуально делились надвое, и силовой дисбаланс в этих залах был осязаемым. На одной стороне – люди, которые, по сути дела, имели власть в обществе. Как правило, белые, из верхнего слоя среднего класса, хорошо одетые, занимающие высокие должности, имеющие семью. А в другой половине – намного более разнообразная публика, как правило, одетая похуже…» «И в этом зале сразу заметно, у кого действительно есть проблемы с психическим здоровьем, а кто добивается, чтобы этих “проблемных” признали невменяемыми», – с сухой иронией закончил Пламадор.

Он рассказал мне об одной женщине, матери, с которой разговаривал на слушании, посвященном АВ 1421. Она говорила о своем 40-летнем сыне, который живет вместе с ней дома, «где ему и место». Она считала себя «его единственной надеждой». Пламадор с ужасом подчеркивает оба эти выражения. «Они настолько боятся, что что-то плохое случится [с их близкими] на улице, вообще в мире, или [что члены их семей] не смогут позаботиться о себе, [что] сторожат их и удерживают дома. И эта ситуация становится все более напряженной и тяжелой для всех сторон».

Пламадор знает толк в таких ситуациях, поскольку сам побывал в одной из них. Люди, поддерживающие принудительное лечение, порой не верят ему, когда он рассказывает, что злоупотреблял психоактивными веществами, был бездомным или совершал, по его собственным словам, «пугающие поступки на публике». Теперь он выздоравливает, поскольку ему наконец сказали, что он сам лучше всех знает, что ему нужно. В качестве терапии он использует методы снижения вреда[16] вместо недобровольной реабилитации, а также отчуждение от семьи. Самостоятельно выбирая для себя метод выздоровления, он полагает, что вопрос личной, телесной автономии должен стоять на первом месте. Пламадор говорит, что люди с психическими заболеваниями, если их принуждают к лечению, почти всегда переживают последствия травмы, и не согласен с концепцией «причинить вред, чтобы вылечить». «Нам принадлежит право окончательного решения, что впускать в свое тело, а что не впускать, и право на те решения, которые мы принимаем относительно своей жизни», – подытоживает он.

Основной аргумент в пользу принудительного лечения – утверждение, что нездоровые индивидуумы просто не понимают, что больны.

Ключевой концепцией в дискуссии о шизофрении, психотических расстройствах и лечении является вопрос о том, насколько далеко заходит одержимость. Или, в психиатрической терминологии, об уровне «инсайта»[17], на который способен конкретный индивидуум. Обладать низким уровнем инсайта – значит не осознавать собственное состояние. Основным аргументом в пользу принудительного лечения является утверждение, что нездоровые индивидуумы просто не понимают, что больны, и поэтому не способны самостоятельно решать, следует ли, к примеру, принимать рекомендованное лекарство. Будет ли человек с тяжелым психиатрическим диагнозом принимать лекарства – это вопрос, постоянно обсуждаемый в сообществах людей, на которых психические заболевания оказывают личное воздействие. Психиатры используют унизительную характеристику «нарушитель режима лечения» (medication non-compliant) для тех пациентов, которые не желают принимать рекомендованные лекарственные средства, каковы бы ни были причины такого их решения.

Я спросила мнения Бет, какие вопросы в сфере психотических расстройств общество понимает неверно или недостаточно хорошо. «Да вот вся эта болтовня типа “Дайте людям информацию, тогда они будут самостоятельно обращаться за помощью”, – ответила она. – Если человек не может доверять своему разуму, поскольку тот захвачен химическими веществами, не позволяющими ясно мыслить, нужно помочь ему обратиться к врачу – и, возможно, даже заставить это сделать. Как при болезни Альцгеймера. Я не говорю, что люди с параноидной шизофренией – слабоумные или тупые, но они утрачивают способность принимать рациональные решения».

Разум захвачен. Разум утратил способность принимать рациональные решения. Там, внутри, кто-то есть, но он уже не тот, кем мы считали его раньше. Депрессию часто сравнивают с диабетом: в обоих случаях ты не виноват в своей болезни и будешь в полном порядке, если просто примешь меры. Шизофрению, напротив, сравнивают с Альцгеймером: ты по-прежнему не виноват в своей болезни, но излечение невозможно. Хотя ты не желал и не желаешь быть бременем для других, все равно будешь им, пока не умрешь.

У меня тоже есть опыт лишения личной автономии, без которого не обходится недобровольное лечение. А еще есть опыт лишения статуса после того, как меня признали человеком, не осознающим собственную болезнь. Меня госпитализировали против моей воли в 2002, 2003 и 2011 годах, и медицинские отчеты моей первой недобровольной психиатрической госпитализации свидетельствовали, что у меня был «недостаточно высокий инсайт».

Ужас недобровольно госпитализированного человека трудно передать словами. Тебя пугает ощущение насильственного водворения в замкнутое пространство, которое нельзя покинуть. Ты не можешь узнать, как долго ты там пробудешь, потому что это никому не известно. У тебя нет вещей, которые ты любишь: личного дневника, браслета, который тебе подарила бабушка, любимых носков. Плюшевого медвежонка. Там нет компьютеров. В больницах, где побывала я, единственными разрешенными телефонами были городские, которыми можно было пользоваться только в определенные часы дня и в течение определенного времени. Это создавало среди пациентов конкуренцию за доступ к телефонам и провоцировало ссоры, если кто-то, по мнению остальных, разговаривал слишком долго.

Ужас недобровольно госпитализированного человека трудно передать словами.

Иногда близким разрешают принести на время посещения вещи, которыми ты дорожишь. Это происходит лишь после того, как их