Шрифт:
Закладка:
Без широкой читательской аудитории журнал существовать не мог. Сил у морально подавленного «буревестника революции» еще хватило на полгода, и в итоге вышло семь номеров «Беседы» (№ 6/7 станут сдвоенным, последним). Новелла Стефана Цвейга «Переулок лунного света», более привычная под названием «Улица в лунном свете», увидит свет в третьем номере «вредного» журнала.
В своих последующих письмах Цвейг нередко посвящал Горького в текущие литературные планы: «Готовлю большую книгу о Гёльдерлине, величайшем поэте 19 века в Германии; отрывок из этой книги пришлю Вам…» Сетовал на молодежь Германии, охваченную, по его мнению, «националистической страстью». Патетически высказывал свои суждения о творчестве Горького и влиянии его книг на европейцев: «Благодаря Вам русский мир стал для нас документальным, русский человек предстал перед нами не только со своей широкой душой, но и в своей обыденной жизни, со своими осязательно-земными чертами». И еще: «Сознаюсь, я завидую Вашему таланту рассказывать так просто, так восхитительно ясно: никто в Европе не обладает в такой мере этим даром, даже Толстой и тот не владел этой высшей простотой».
В качестве знака вежливости приглашал переехать в Австрию: «Приезжайте в Австрию, где Вас радушно примут, – я Вам гарантирую это, – где Вам не придется так близко соприкасаться с политикой, с материальной стороной жизни. Оберегайте Вашу работу, у нас слишком мало людей, произведения которых были бы необходимы. А Вы принадлежите к числу этих редких людей». И даже порой интересовался: «Хорошо ли Вас кормят и обрели ли Вы необходимый Вам покой?» Горячие почтительные приветы Цвейга сыпались в почтовый ящик на виллу в Сорренто буквально каждый месяц, а вслед за ними и подписанные издания новых книг, и поздравительные открытки, и вежливые приглашения в гости, и обещания скорой встречи в Италии.
Несмотря на активный обмен письмами на протяжении стольких лет, в жизни коллеги успеют встретиться всего дважды. Первый раз – в сентябре 1928 года в Москве, после чего Цвейг скажет: «Самым ценным, что я привез домой, была дружба с Максимом Горьким». Второй и последний раз – в январе 1930 года в Сорренто, куда Горький пригласил австрийского новеллиста вместе с его супругой Фридерикой. Встреча состоялась в присутствии той же Марии Закревской-Будберг, знаменитой «Муры», которой он посвятил свой последний недописанный роман «Жизнь Клима Самгина».
О трех «незабываемых» днях, проведенных на вилле у Горького в Сорренто, Цвейг напишет в мемуарах более чем подробно: «На улице я не обратил бы на него внимания, прошел бы мимо, не заметив ничего особенного. Только сидя напротив него, когда он говорил, вы понимали, кто это, ибо он невольно превращался в того, кого описывал. Я вспоминаю его рассказы о человеке, встреченном в скитаниях, – старом, горбатом, усталом, – я понял это прежде, чем мне перевели. Голова сама собой ушла в поникшие плечи, лучисто-голубые, сиявшие в начале рассказа глаза стали темными, усталыми, голос задрожал, сам того не зная, он превратился в старого горбуна. Но стоило ему припомнить что-нибудь веселое, он заливался смехом, непринужденно откидываясь на стуле; лицо его сияло: слушать его, когда он плавными и в то же время точными – я бы сказал, изобразительными – жестами воссоздавал обстановку и людей, было неописуемым наслаждением. Все в нем было совершенно естественно – походка, манера сидеть, слушать, его озорство; как-то вечером он нарядился боярином, нацепил саблю, и тотчас взгляд его стал высокомерным. Властно насупив брови, он энергично расхаживал взад и вперед по комнате, словно обдумывая безжалостный приговор; а в следующее мгновение, сбросив маскарад, он рассмеялся по-детски – ни дать ни взять деревенский парень. В нем была необыкновенная воля к жизни; он, с его разрушенным легким, жил, собственно говоря, вопреки всем законам медицины, однако невероятное жизнелюбие, железное чувство долга поддерживало его; по утрам он писал каллиграфически аккуратным почерком новые страницы своего большого романа, отвечал на сотни вопросов, с которыми обращались к нему молодые писатели и рабочие его страны; рядом с ним я чувствовал Россию – не старую или сегодняшнюю Россию, а саму душу бессмертного народа, широкую, сильную. И все же его угнетала мысль, что он живет вдали от своих товарищей в такие годы, когда каждая неделя решающая»{338}.
Горький относительно пребывания в своих покоях знаменитой австрийской четы будет более сдержан и немногословен и в письме секретарю от 28–29 января 1930 года лаконично сообщит: «Был Цвейг. Очень хороший, скромный и талантливый человек, тонко разбирается в наших делах и вполне искренно симпатизирует “волшебной” работе Соввласти».
* * *
Стремительно шло время, и старшее поколение, рожденное в середине XIX века, похвастаться крепким здоровьем уже не могло. У Фридерики к середине двадцатых годов ни мамы, ни папы в живых давно не было. Терезия Бургер скончается накануне Рождества, 20 декабря 1923 года. Эммануэль Бургер умер уже давно, 12 августа 1902 года, так и не увидев ни внуков, ни счастья дочери в ее втором браке. Якоб фон Винтерниц, столь много сделавший для Фридерики, ушел из жизни 24 февраля 1921 года. Семья их лучших друзей Штерков, как мы помним, осиротела после трагедии в Альпах.
В эти же годы с каждым новым визитом в Вену к родителям Стефан видел, как безрадостно мать и отец проводят будни. Мориц за первую половину двадцатых годов потерял всех друзей и теперь, по словам младшего сына, «не мог приспособиться к современному миру». Полная глухота матери мешала им вести хоть какие-то разговоры (с ужасом представляю, что они даже не могли предаться счастливым воспоминаниям), и вместо того чтобы листать фотоальбомы и говорить о путешествиях, они обвиняли друг друга в склерозе и рассеянности. Мориц уже несколько раз терял сознание на улице, и сыновья, особенно Альфред, были сильно обеспокоены его состоянием.
К середине 1924 года, когда «словно ударил колокол, и вместо биллиона взвинченной марки вошла в оборот лишь одна-единственная новая марка, и всё стало приходить в норму», Австрия наконец-то вздохнула с облегчением, ибо фантасмагория инфляции закончилась. В мемуарах Цвейг предполагает, что именно послевоенная инфляция сделала немецкий народ «ожесточенным, таким яростно ненавидящим и таким подготовленным для Гитлера».
В том же году, когда в прессе Зальцбурга началась безобразная травля театрального режиссера Рейнхардта и драматурга Гофмансталя за их еврейство (как будто раньше они евреями не были), единственный раз за все время существования знаменитого музыкального фестиваля
