Шрифт:
Закладка:
И тихо, в четверть голоса, но необычайно согласно и стройно вступают певчие: «Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим, усопшего раба Твоего упокой, презирая его все согрешения…»
Молятся за упокой души новопреставленного воина Александра. Все тихо. Слышно только, как через два пути маневрирует поезд и свистит паровоз. Впереди на коленях, склонившись головой к цинковому ящику, стоит женская фигура. Лица не видно. Все скрыто черной вуалью. Не слышно ни рыданий, ни всхлипываний. Слезы все выплаканы. У нее только изредка вздрагивают плечи.
Позади на коленях стоят другие женские фигуры в черном. И молитва у них мешается с мыслью, которую хочется, но нельзя прогнать. Вот сегодня главное лицо она, а через неделю, месяц или полгода в такой же черной вуали буду стоять на коленях я… И в таком же, до ужаса простом, не похожем на гроб домашнем садовом ящике, который открыть уже нельзя, да лучше и не открывать, будет лежать то, что останется от молодого, сильного, веселого, ласкового человека, который дал мне столько счастья… И вместо новопреставленного воина Александра, будут произносить нараспев другое имя, которое мне так дорого и которое я так люблю…
Из всех христианских обрядов нет трогательнее и утешительнее нашей православной панихиды. Столько сотен лет и столько миллионов убитых горем людей молились под эти слова и слушали эти полные простоты и тихой грусти напевы, что и эти слова, и эти напевы сами по себе приобрели чудодейственную силу посылать примирение и успокоение измученной и страдающей душе.
Пропели вечную память. Офицеры подняли ящик на плечи. Иначе нести нельзя, не за что взяться. Перенесли на товарный двор, где стояли полковые дроги, самые простые, черные, в две лошади. Маленькая процессия потянулась по Измайловскому проспекту, повернула к 1-й роте, пересекла Забалканский и вышла на Загородный. Когда поравнялись с командирским домом, раздались удары колокола. Это полковой Введенский собор мерным торжественным звоном встречал еще одного своего прихожанина.
Ванечка Эттер
После Новицкого, за несколько месяцев до начала войны, которую, как водится, у нас никто не ждал, полк наш принял Иван Севастьянович Эттер. Высокий, с бородкой «под царя», элегантный блондин, он принадлежал к самому большому петербургскому свету, и по себе, и по жене. Отец, свитский генерал, командир Семеновского полка на Турецкой войне, одного сына сделал дипломатом, другого пустил по министерству двора, а третьего, Ванечку, отдал в Пажеский корпус. По семейным традициям полагалось, чтобы хоть один сын в семье был военный. Что в военную службу попал Ванечка, а не Коля, была чистая случайность.
Родился Ванечка, как говорят, «в сорочке». В течение всего его существования, вплоть до войны, жизнь ему была не мачеха, а самая нежная мамаша.
В небольшом кругу большого петербургского света, где все друг друга знали с детства, искони было принято сохранять на всю жизнь за людьми их детские имена и прозвища. В литературе знаменит Стива Облонский. В мое время пожилая графиня Шувалова всю свою жизнь называлась Бетси. Высокий и грузный генерал-адъютант Безобразов носил кличку Бебе. Жердеобразный Врангель ходил под именем Пит Врангель. На том же основании Эттера называли Ванечкой. Из Пажеского корпуса, где Ванечка учился неважно, – был ленив, – он вышел в полк, которым несколько лет командовал отец. Нечего и говорить, что в полку, где все старые офицеры были сослуживцы отца, Ванечку приняли ласково и стали баловать. Он был скромный, воспитанный юноша, с прекрасными манерами и с хорошими средствами, что всегда ценилось в гвардии. Свободно говорил по-французски и по-английски. Даже на родном русском языке говорил с легким иностранным акцентом. И не с вульгарным немецким, с которым говорило немало русских немцев на военной службе, а с особенным великосветским, петербургско-английским.
Раз как-то, уже на войне, будучи командиром полка, после обеда Ванечка пришел в веселое настроение и к одному из своих любимцев обратился с неожиданным вопросом:
– Скажите, Бржозовский, правду говорят, что вы меня удивительно хорошо копируете?
Капитан Бржозовский, который умел это делать артистически, притворно сконфузился, опустил глаза, а затем, передразнивая командира полка самым наглым образом, сказал:
– Помилуйте, ваше превосходительство, кто это выдумал? Я никогда бы не решился позволить себе вас копировать…
Мы все присутствующие так и обомлели. Но Эттер не заметил.
Когда 19-летний Ванечка вышел в Семеновский полк, было естественно, что его назначили служить в его величества роту, самую показную и парадную. Номинально он обучал молодых солдат. В действительности это делали «учителя», бравые и расторопные унтер-офицеры. Ротный командир Ванечки, старый капитан и флигель-адъютант Попов, прошедший всю Турецкую войну, никогда бы ему столь ответственной работы не дал. Все же в казарму Ванечка приходил и наблюдал за обучением.
На неотесанных, неуклюжих верзил-новобранцев, которых полагалось ему обучать, Ванечка смотрел с отвлеченной симпатией, так, как люди его круга по традиции смотрели на «добрый русский народ», который молится Богу, чтит царя, пашет землю и храбро дерется на войне. Все же он не мог не чувствовать в них живых существ определенно другой породы, чем сам и все люди ему близкие. Совершенно так же смотрели и ученики на учителя. Они даже не всегда понимали друг друга. Слова как будто бы знакомые, свои, русские, а язык другой. Ни та ни другая сторона попыток к сближению не делала, все равно ничего не вышло бы. «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». Между собой разговаривали не словами, а уставными формулами. Здравия желаю, ваше высокоблагородие. Рад стараться, ваше высокоблагородие. Не могу знать, ваше высокоблагородие. Счастливо оставаться, ваше высокоблагородие… У всех других в разговорах эти формулы тоже употреблялись, но у большинства они служили как гарнир. Главное блюдо все-таки было обыкновенное человеческое общение. У Ванечки это было единственное блюдо. Другого не было.
В положенный срок, то есть через четыре года, Ванечку произвели в поручики, и он женился. Женился на очень
