И Наташечка вышла. В плаще поверх рубашки. Но рубашка длиннее. В предрассветной тишине — будто плащ с белой каймой.

— Простудишься, иди, — говорю ей, хотя знаю, что не простудится. Такой холод в ее лавке бывает, закалилась давно.

— Не простужусь.

И на скамейку у дома садится.

— Посидим, Валер? Просто посидим.

Присел.

— Что дальше?

— Не знаю, что со мной. Будто от сна очнулась. Спала, спала. И глаза открылись, и еще одно. Стыдно сказать… Ну, это… Тебя разбудила. Извини.

Мне стало жаль — жена, родной человек. А я ее муж, мужик. Не только по добытию средств, заготовке дров. Средства, в основном, она добывает, дрова, огород — тоже она. Дочка — опять она, стирка, готовка… А я как трутень, как худший паразит. Вся жизнь в стакане. И даже прямую свою обязанность исполняю не чаще в месяц раз, когда Шурка моя болеет, Шуреночек мой. Голубоглазенькая, скуластенькая. Ох, эта Шурка. Ох, Шурка!

— Пошли!

— Куда, Валер?

— На сеновал.

— Ты что? Там же холодно.

— Ничего. Разогреемся.

Наташечка засмеялась, я обнял ее, она сопротивлялась. Но так, для вида, а сама шла охотно, но делала вид, будто я ее тащу, а не она идет.

— Отстань! Ты что? Сдурел, да? Сдурел? Погоди, тут скользко. Постой, не беги.

В сарае было холодно и пахло плесенью. И сено — не сено, а солома также была влажной.

Я взобрался наверх, сдернул с гвоздя клеенку. Постелил.

— Влезай.

— Дай руку, помоги.

И понял я вскоре свою ошибку. Но поздно. В самый решающий момент понял. Не надо было все затевать. И место непривычное, и утренний час, и все, что хорошо для незнакомой женщины, для родной жены никак не годится.

Привычные рефлексы разрушаются — где подушка, спинка кровати, чтоб ногой упереться? Где?

— Ты что, миленький?

— Холодно.

— Возьми мой плащ.

— Не надо.

Я завернулся в клеенку, уткнулся мордой в солому, и так было нехорошо на душе, что не расскажешь. Обычно в таком состоянии я предпочитаю сразу стакан, а потом гляжу, стоит ли продолжать. Если не отпускает — не стоит, и дальше не поможет, сколько ни пей.

— Конечно, — говорит Наташечка, — некоторые вертихвостки не пашут, как я, с утра до утра. И постирать, и приготовить. И тебя, алкаша, обмыть и спать уложить. С такой жизни любая пенсионеркой сделается.

— Пенсионерка? — возмутился я. — В зеркало посмотри. Такие формы в стриптизе показывать, а не в глуши прятать.

— Правда?

Надо было спасать положение. Намеки Наташечки на некоторых вертихвосток внушали опасение. Шурочку она засекла как-то со мной на тракторе. Но я тогда уверял, что она прислана с завода по рекламациям на двигатель и проверяла расход солярки на километр пробега. Тогда все вроде сошло. Что за намеки теперь? Я обнял Наташечку и даже поцеловал, а чтобы привести себя в форму, стал рисовать картинки. Будто не с Наташечкой я, а с Шуреночком своим. Ну, с Шуркой. Она, зараза, жилистая, крепкая. Схватит — не вырвешься, дрожит. Такая в ней сила. И моложе, конечно, Наташечки моей лет на десять. И как я ее, скуластенькую, представил, дела на лад пошли. И слова всякие, и прибамбасы. Наташечка совсем обомлела.

— Валер, — говорит, — чего с тобой?

А я весь в своем воображении:

— Ничего, — говорю, — Шуреночек. Ничего.

Очнулся я на полу сарая. Руки у Наташечки сильные, к ящикам привычные. Если очень перед ней провинился, как кот Мурзик летишь.

Потом уже, на следующий день, я разобрался в причинах ее состояния. В обычной жизни она — ни грамма. А в тот злополучный для всего человечества день «краснодарского» отведала. Бутылка разбилась — не выбрасывать. Ну и добавила грамульку в кипящий чайник. И эта грамулька боком мне вышла.

Наташечка моя в магазине работает, не помню, говорил или нет. Небольшой магазин на колесах. Точнее — вагон. Очень давно, перед самой войною, рельсы через нашу деревню тянули. Особую секретную ветку. В сторону Турции. По этим рельсам бронепоезда должны были двинуть, когда время придет южные страны завоевать. В целях победы мирового пролетариата над ихним. Работали на этом участке строительства то ли чукчи, то ли эскимосы. Их несколько тысяч сюда завезли. Решили: раз они наш язык не знают и место не знают, большая вероятность, что все в тайне останется, и никого не надо будет после расстреливать. Тоже преимущество — на патронах экономия. Лучше они на поле боя сгодятся, чем тратить их в мирное время. Так вот… Чукчи сами — народ мелкий. И бабы их — такие же. Не больше собаки. А у нас — порода другая. Наши бабы — и рост, и размеры. Для чукчей просто цирковое зрелище. Спрячутся за забором и пучат глаза, как наши Дарьи да Марьи вилами орудуют. И языком цокают. Сначала бабы пугались, а потом проучить эскимосов решили. Похитили одного и приволокли в баню. В нечетное число, в женский день. Во-первых, эскимос этот никогда в бане не мылся. От одной мыльной пены чуть с ума не сошел. Решил, что из тела она сама собой лезет. А во-вторых, понимаете… Когда пена смывается и все прелести на виду? Короче — эскимоса этого пришлось назад отправлять. В родные края. Какой после этого зрелища из него работник? И дружки его под заборами прятаться перестали. Испуга лись. Видно, тот эскимос все рассказал. А рельсы до Турции так и не довели. Война грянула. Эскимосов наших в конницу призвали. Командующий сказал: «На оленях ездят, а чем конь не олень?.. Рогов нет — еще лучше. Не забодает всадника». И первый бой наши эскимосы выиграли. Немцы как увидели их на конях, в шкурах и с родными копьями, решили: конец света настал. А после войны по этим рельсам вагон прикатили, «Продуктовую лавку». Единственный вагон, который по секретному пути прошел. Много продавцов в вагоне работало. Кому пять лет дали, кому три, некоторым условно. А Наташечка моя лет пятнадцать в нем трудится. И ни одна комиссия к ней не подкопалась. Все чин-чинарем!

А поженились мы так. Я только-только из армии вернулся. Слаще морковки, естественно, ничего не видел. Служил я в стройбате, в дремучих лесах. После Кубы, конечно. До бабы ближайшей километров тридцать. Болота, комары… А строим мы метро, как уверяет начальство. Все под землей, только нет туннелей. «Станция Междуреченская»… «Станция Лесная»… И все, конечно, хорошо знают,