Шрифт:
Закладка:
— Ясно, — сказал я и вспомнил о Наташечке. — После «краснодарского» и хуже бывает, танк — это пустяки.
— Ладно тебе, Валер. Все загадки, загадки… Садись за рычаги. Ты ж тракторист. Ну? Куда едем?
— Куда, куда? А если к Шурке? В утиное хозяйство. В прошлом году немцы туда приезжали. Селезней привезли. А деньги им дали — хрен! Ну, а теперь вроде они на танке вернулись. Обратно. За своими деньгами.
Димок хохочет. Зубы у него редкие, желтые, как у вампира. «Пить брошу, говорит, из фарфора сделаю. Музейный экспонат. Буду экскурсантам показывать».
— Жми! — говорит Димок. — И еще шлем немецкий надень. Под гильзами валяется. И я надену. И «хайль» будем кричать. Вместе, хором.
Я молоковоз на обочину поставил, и мы поехали.
Танк идет как новенький. Мягко, без стуков. Не танк, а партийная «Чайка». Ай да Димок!
— Наташка ревнует?
— Я повода не даю. Хотя трудно бывает. Утиный помет пахучий. После Шурки приедешь, ведро одеколона выльешь — не перешибет.
— Отсюда и пьешь? — спросил Димок. — Чтоб запах убить.
— Ладно, шутник. Лучше скажи, что впереди за овражек?
— Вроде «мысинский». Вдоль него иди. А там — налево, через переезд. Мимо деревни — и твоя Шурка.
— Нет. Лучше сделаем крюк. В деревне до сих пор немцев помнят. Как бы не случилось чего.
— Верно, — говорит Димок. — После переезда уйдем в кусты. Через осинки, а там и озеро. Далее, но надежнее.
Он вздохнул:
— Многие здесь в партизанах были. Увидят немецкий танк, могут и под гусеницу прыгнуть. У ветеранов — запросто. Не то что мы, молодая смена. Ни во что не верим.
— А в стакан?
— Знаешь, Валер? Я восьмой день не пью. Мечта у меня есть…
— Потом доскажешь. Где твой переезд?
Димок высунулся из люка:
— Наверное, проскочили. Давай через лесок. Озеро здесь где-то рядом. Я влажность чую.
Лесок мы прошили, будто не лес, а солома. Но с той стороны было не озеро, а какое-то поле.
— Че-то я не помню про поле, — сказал Димок. — Здесь озеро должно быть, тростник.
— И где же он? Твой тростник?
— Кажется, вон. Сереет. Пошли через поле.
Поле было какое-то странное, в воронках. И не росло на нем ничего, даже трава. И то, что сначала выглядывало кустиками, оказалось танками. Боком повернутыми. Из фанеры.
— Что за маскарад? — удивился Димок.
Но я уже понял.
— Знаешь, куда нас занесло? На Васинский полигон.
— Да ну?!
В подтверждение моих слов невдалеке ухнуло. Комья земли рядом подбросило, и они застучали как град по крыше.
— Это они по мишеням бьют, — сказал Димок.
— Это они по нам бьют, — сказал я. — Мы для них мишень. Причем живая. И еще с крестом. Представляешь, как интересно?
— Мы же свои, — сказал Димок и высунулся из люка: — Эй! Мы свои! Свои!
Снова ухнуло. Совсем рядом. Димок упал внутрь.
Я чудом удержал танк на краю воронки.
— «Свои»? Ты бы хоть шлем фашистский снял. Теперь они точно знают, какие мы «свои».
— Надо отваливать. Жми, Валер. Время переговоров кончилось.
Я рванул танк вбок, влево, стал петлять, менять скорость.
Разрывы следовали строго периодично. P-раз, два, три — выстрел. P-раз, два, три — выстрел.
Били скорее всего не из одной пушки, а из нескольких. И как я ни крутил, подбирались все ближе. Голова Димка в шлеме моталась из стороны в сторону.
— Н-не нра-авится м-мне, Валер, мишенью быть.
— А самолет испытывать нравится?
Ответ я не услышал. Грохнуло так, что заложило уши. Нас подбросило, танк закрутился на месте. Запахло паленым.
— Че, Валер?
— Гусеницу перебили.
— Ах, гады!
Димок, цепляясь за держательные скобы, подтянулся:
— Не сдадимся! Будем отстреливаться, Валер. У нас есть пушка. Я сейчас им так залеплю. Мать родная не узнает.
Но отстреливаться нам не пришлось. Следующим выстрелом накрыло начисто. Верх переместился вниз, низ подпрыгнул вверх. Нас кинуло на железяки, тряхнуло, перевернуло. Все заволокло дымом, дышать стало совершенно невозможно. Потом все ушло — и дым, и боль, и стало легко, свободно.
Дальнейшее я совершенно не помню. Кто интересуется, отсылаю к командующему учебным полигоном подполковнику Людвиченко, он все и доскажет.
Когда я очнулся, первое, что увидел, — портрет Клима Ворошилова. Рядом в углу икона. Ниже справа — оконце. Пыльное, с ватными уплотнениями. Печка. На печке, на плите, булькает варево. Пахнет щами. Из угла вышел кот, серый с полосками. Подошел к моему лежбищу, замурлыкал. Почувствовал, подлец, что я очнулся. По этому коту и по другим предметам я понял, что нахожусь у тети Груши, нашей лекарши и целительницы.
Кстати, «грушовка» названа была так не потому, что сделана из груш, хотя возможно и груши, и яблоки, и сливы, все, что росло в саду, являлось ее основой, а в честь ее изготовительницы, самой тети Груши.
Лучше и чище напитка в своей жизни я не пил. И то, что сейчас жив, что про это рассказываю, что после перенесенного мною и Димком прямого попадания снаряда, вдыхания ядовитых газов и нервного шока я в здравом уме и твердой физической силе, все это — ее заслуга. Ее, то есть чудодейственной «грушовки», и самой тети Груши.
Потом я выяснил, что тетя Груша трое суток нас отпаивала из ложечки, добавляла всяких травок целебных — и выходила. Хотя ложечка для нас с Димком очень непривычная тара. Обычно мы эту «грушовку» пьем стаканом, но не более одного. Иначе тетя Груша сердится. «Всякая польза в излишнем количестве во вред идет», — ее прямые слова. А нам что стакан? Начало разговора. Если одним стаканом все оканчивается — зачем жить? Но это мои прежние мысли, до ядерной аварии. А возвращаясь к самому напитку, скажу, что сделан он был по старинной технологии еще бабки тети Груши, а возможно, и ее бабки. Многие пытались выведать тайну рецепта, но так и не узнали. И вот еще одна история в этой связи.
Во время кукурузной кампании, когда Никита обязал всю страну кукурузу сажать, приехал из Москвы хмырь. Небольшой такой, в шляпе. Как Хрущев, только тощий. На «ЗИМе», кажется, черном. До «Волги» все они на «ЗИМах» ездили. Не понравился он нашим: тощий, злой, в глаза людям не смотрит. Ничего не пил, не ел, все только из термоса своего. Он этих термосов штук двадцать привез. Больших, маленьких — на все случаи жизни. «Ванек» его в рюкзаке их таскал и раскручивал
