образуемый двумя перпендикулярно выдвинувшимися в реку галечными косами, насыпанными во время дноуглубительных работ. Наперерез налимьему ходу, от одной косы к другой, Серёга и строчил свои лунки. С осени, прорубив тонкий лёд топором, ставит и чин чинарём проверяет, но как зазудело в душе – замораживает крючки вместе с налимами. Насчёт выдолбить отзывается как о чём-то несуразном, на миг даже трезвеет опоёнными глазами:

– Ну уж на-а-а!

Так вешки и торчат до реколома, а затем уплывают со льдом. Но бывает и так: в апреле вешки нагреваются на солнце и прожигают снег. Вокруг день ото дня вытаивают сквозные воронки, и с талой водой, пучащей реку, лёд снимает с вешек, как с гвоздков, – и уносит. А вешки остаются, накрепко всаженные в дно ещё зимой, с частыми посадками льда, и перемогают всё половодье, накрытые огромным текучим пространством. К середине июня река устаканится, и вешки начинают исподволь мырить на течении. Потом покажутся их макушки и даже выметают два-три листика, а если река обмелеет от засухи, то вешки и вовсе вышагнут из воды и разбредутся. Иной раз выдернешь неприметную сухую жёрдку с размотавшейся и обвисшей корой, а следом поползёт из песка капроновая нитка со сгнившим крючком на конце.

Из-за этой Серёгиной расхлябанности приключилась история.

Однажды, видя, что Серёга почти месяц не смотрит крючки, я насверлил лунки неподалёку от его заметённых вешек. Пять или шесть уд, что я начинил, редко не приносили налимов. Он, конечно, сразу узнал, однако ничего не предъявил. Всё-таки, должно быть, он посовестился своим бессрочным загулом и, оклемавшись, стеснительно подселил несколько уд повыше моих, вдоль косы. На следующую осень после ледостава я уже рыбачил на его местах, тем более, что сам хозяин прохлаждался. И тут Серёга не стерпел. Наверное, науськанный кем-то, высмотрел меня через забор и, когда я возился с крайней удой, сошёл к реке, в качестве предлога захватив с собой вёдра. Долго и несвязно говорил на общие темы, а повернувшись уйти, робко и тоже стеснительно сказал:

– Это, я чё хотел-то… Ты убирай-ка уды! – а когда я без спора согласился, Серёга воспрянул. Стараясь замять возникшую неловкость, ринулся объяснять, что ещё с лета договорился на пару с местным мужичком, владельцем КамАЗа, транспортировать грузы дальше на Север, но забухал (сказано было с той непередаваемой интонацией, которая изымает из речи некоторые слова и, зияя провалами, обязывает слушателя самому постичь суть явления, ему – разумеется, как никому другому – хорошо известного), и хозяин машины дал от ворот поворот. Из всего сказанного надлежало уяснить, что теперь он, Серёга, как и раньше, будет рыбачить на своём законном участке, а мне лучше закатать губу.

Я, выслушав рассеянно, тут же убрал свои крючки, хотя и переживал, что пойдут разговоры о том, как Одняра «выгнал» меня с реки. От сердца отхлынуло и пришло облегчение, едва я, поостыв, задумался, что бессребренному Серёге, помощи ни от кого не ждущему, иной раз и курево-то купить было не на что – и он шелушил в газету давнишние окурки или сшибал сигареты по соседям. Налимы были хотя слабой и непостоянной, но всё же подмогой, на вырученные от их продажи деньги можно было купить крупу, макароны, растительное масло, да и себе оставить на уху-жарёху. А тут я, рыбачащий скорее в охотку, чем от нужды, украл у него реку! И дело даже не в том, что Серёга, как у него повелось, раз и другой проверил свои уды – и баста, а в том, что не надо толкать в спину человека, который и так на краю.

7

Кроме ловли налимов, зимой у Серёги была ещё одна забота.

Едва леденела река, как Серёга, прощупав надёжность переправы пешнёй, кривыми ольхами помечал между торосов тропинку от своей избы на тот берег Лены. Ориентируясь на эти метки, каждый день как прокажённый возил на самодельных санках сушняк, заранее напиленный и скученный на полянке. За несколько вылазок тори́лась широкая надёжная тропа, по низу, словно раствором цемента, скреплённая смешанной со снегом, а потом замёрзшей водой, с оседанием льда фонтанировавшей из трещин и полыней.

После метелей, которые следовало пережидать, Серёга заново открывал путь, рванув поводья истошным наклоном всем туловищем вперёд, головой к дому, потому что занастившийся снег скользил плохо, драл деревянные полозья и вдобавок ломался, как вафельный, глубоко погружая саночный задок. Покупные дрова слишком дороги, и быть их у Серёги не могло. Несомые вешней рекой были недосягаемы, поскольку не было лодочного мотора. Приходилось запрягаться в постромки. Одной во́зки, как правило, хватало на топку-другую, а затем по кругу, мороз ли, хиус ли на дворе. Но в пургу-то нужно было кочегарить тем более: в старой, давно не конопаченой избе свистало.

Так, с осени до первых промоин топление печи становилась основным делом, равным, вероятно, тому поручению, какое давали древнему предку, на время общей охоты решением племени оставляемому в пещере для поддержания огня. И только та разница была, что современный человек давно приручил огонь, заключив его в коробок, не глядя нашариваемый за дверным наличником, и, следовательно, не было боязни его проспать, да никто и не приговаривал человека к этой бессменной вахте.

Тут, возможно, главным было другое. Человек сам, своим хотением определял для себя цель и, важная она или ничтожная, самозабвенно шёл к ней, словно к вешке, страшась заблудиться и самого себя потерять, как тот первобытный огонёк, рождённый благодаря природе и не способный объявиться на белом свете никак иначе. А когда человек всё-таки блудил, спалив дрова и бросив санки под навес, то с окончанием запоя, точно на выходе из чёрного леса, обретал себя тяжко и долго, и первым делом из последних щепок раскладывал в холодной печи огонь – как непосредственный и зримый смысл для дальнейшего существования.

8

Вот и всё. Больше ничего в Серёгиной судьбе как будто и не было. Всё это: и пьянка, и рыбалка, и дрова, и калым – односложно и тягуче проистекало из года в год, не разветвляя жизнь иными притоками, но вместе с тем наполняя её вечным и грешным содержанием, из которого, как из песни, ничего не выкинуть. Но к которому, правда, нечего и добавить.

9

Спустя день-два после Серёгиной смерти снег дыбом в лицо и уже задувает налаженную тропинку, будто, словно белую ковровую дорожку, которую Серёга постелил, хочет свернуть трубкой и унести. Смотрю через реку на притихшую избу: голодное клацанье ворот, чёрное молчание окон, серебряная подпушь изморози по срезу