…Я порядочно уже отдалился от деревни, названия которой так и не узнал. Конь мой по-прежнему был голоден, но теперь я гнал его, ибо меня подстёгивала тревога. Я знал только, что если на руке Антуана Демойна, барона Мелгели, было кольцо с жадеитом, он вряд ли мог скакать всю ночь. Оттого и не остановился ночевать в «Обочине» — экономил часы до заката, предпочтя дождаться утра где-нибудь у костра в лесу.

Шёл дождь, и все цветы на промокшем лугу закрылись; но вряд ли небо и луг были мрачнее меня.

Чёрные копыта моего коня не вязли в песчаной дороге, и я надеялся поспеть вовремя, но лучше уж вправду пусть девушку окружит стая волков, нежели Антуан Демойн настигнет её, быстрым шагом идущую в своём платье цвета морской волны.

И пусть лучше — для него лучше — стая волков настигнет его самого, прежде чем это сделаю я.

Я снял уже петлю с крестовины своего меча, и росомаха на его рукояти яростно скалилась в предчувствии крови, не скованная более ничем.

Они ждали меня в перелеске, с двух боков подступавшем к дороге; я достиг его к полудню, едва кончился дождь. Свистнула стрела, воткнувшись в дорогу перед нами.

— Стой! — я не видел их и был рад, что они не решились стрелять на поражение. Не убийцы, а всего лишь недолюдки, изредка промышляющие грабежом; в душе ещё менее люди, чем я. Неумелые — я вспомнил поспешный уход их и стук копыт за окном, когда они рванулись вперёд по дороге, чтобы опередить меня и устроить засаду. И не желающие учиться — они вышли из-за деревьев вместе, один слева, другой справа, держа взведённые и заряженные тяжёлыми стрелами старые арбалеты.

— Давай деньги и езжай дальше; — сказал правый. Я посмотрел на него, потом на другого. Рыжие бородёнки и усы, дешёвая безликая одежда. Братья или просто приятели. Да мне всё равно.

— И без фокусов! — Левый, старше и главнее, не смог бы сказать ничего более интересного. Я знал это, ибо эта его неспособность читалась на его лице так же ясно, как и печать вырождения.

— Они в мешочке, пришитом к подпруге, — не двигаясь, сказал я. — Подойди и сними, если хочешь.

Я усмехнулся ему, и он нацелил арбалет мне между глаз. Мой чёрный конь обнюхал воткнувшуюся у его копыта стрелу, и теперь лизал пепел от обожженных перьев. Я собирался вскоре накормить моего коня.

— Сам отвяжи. — Левый мотнул головой, приказывая мне слезть с седла. — Но не вздумай тянуться к мечу.

Я снова улыбнулся ему и мягко спрыгнул на землю.

Когда каблуки моих сапог коснулись песка, рука моя была уже на рукояти меча, а меч на пути из ножен к горлу человека, державшего арбалет.

Правый бросился огибать коня сзади, но я сказал Своё Слово, и замки их оружия сработали, арбалеты выстрелили, не дав им даже прицелиться, подвластные теперь более мне, нежели им. Первая стрела ушла вперёд над моим плечом и спиной коня, в сторону старой сосны у дороги; вторая вообще воткнулась в песок — и одновременно с этим лезвие моего меча перерубило горло того, кто велел мне обходиться без фокусов.

Я развернулся на каблуках и в два шага оказался подле второго. Я мог бы свистнуть коню, и он, лягнув его, сломал бы ему рёбра. Так, что они торчали бы наружу, осколками разорвав мясо и кожу грудины.

Но он позволил себе целиться в меня, и право мести было за мною. Я взмахнул мечом так же, и он упал, чтобы песок пил его кровь.

Теперь мне было чем накормить коня.

Я взглянул на трупы. Я не собирался убирать их с дороги, хоть даже потом будут говорить, что убил их мрачноватый человек со светлыми глазами, что не снимал капюшона даже в трактире «Обочины» и не сказал ни имени своего коня, ни своего собственного.

Но одну вещь я всё-таки сделал.

Пока конь обедал, я сходил сначала в правую часть леска, потом в левую, и отпустил привязанных там лошадей, на которых прискакали убитые, чтобы устроить засаду на свою смерть.

Далее мы мчались во весь опор. Мой конь, которого звали Людоедом ещё до того, как он стал моим конём, был сыт и сам срывался в галоп. Правда, в одном месте, где песчаная почва стала переходить в обычный чёрный грунт, дорогу размыло так, что ему пришлось пробираться шагом, вытаскивая облепленные грязью копыта. Потом земля стала вновь плотнее и утоптаннее.

Я начал уставать. Перевёл Людоеда на рысь, позже — на шаг. Солнце снова клонилось к закату, красное сквозь вечерний туман. Ни Эдны, ни Антуана я не нагнал; дождь смыл и все следы, какие могли мне встретиться.

Затем дорога стала изгибаться к востоку, обходя большое, заросшее камышом озеро. Стало темно и снова пасмурно; где-то далеко за озером, на том берегу, чёрная мельница на фоне тёмно-серого неба махала лопастями, словно маня: иди, иди, иди, иди сюда; иди, иди, иди, иди — сюда…

Людоед безошибочно чувствовал броды, поэтому озеро мы пересекли напрямик. Оно было неглубоким, и местами напоминало скорее чистое болото — камыши, кувшинки и ряска, но в прозрачной холодной воде. В тени у прибрежных деревьев я вроде заметил русалочьи качели, те, что из водорослей, привязанных к веткам; но я не подъехал ближе.

В середине озера Людоеду было по грудь. Не так и мало, если учитывать то, что он был большим конём.

До мельницы я не доехал. По мокрой траве, по бездорожью, мы добрались до заросшего деревьями, брошенного хутора.

Там было три дома; я осмотрел их все с мечом наголо, ожидая встречи; но они были пусты. Ничто не указывало и на то, что предсказание, которое я получил перед дорогой, начнёт сбываться. Я подумал над этим и решил ждать утра. Затем я привязал Людоеда, снял с чересседельника тонкую скатку и лёг спать в самом сухом и целом доме. С потолка на лицо сыпалась отсыревшая глина, обнажая дранку, но я закрыл глаза и уснул. Ночью, ближе к утру, что-то большое и крылатое опустилось на крышу. Повозилось минут десять, и, тяжело снявшись с места, улетело.

Наступило утро. Я оседлал коня и хотел двинуть напрямик, к мельнице и домикам вдалеке, но потом понял, что поле между мною и ними засеяно, и повернул на восток. Я не хотел топтать посевы.

По травянистой кромке, местами попадая в болотца,