И прежде бывало с ним плохо — доходило до помрачения ума, однако таким вот страшным Фелисата Григорьевна его не могла припомнить. Седые космы бровей, сросшись на переносье, делили лицо Автонома Панфилыча на две неровные доли. По одну сторону от бровей морщинился жалко узенький лобик, по другую — напухший, выступал нос со вздутыми, тикающими крыльями ноздрей; темнели спекшиеся губы, а маленький клин подбородка жирно блестел крупинками пота.

— Панфилыч! — повторила она с нарастающей тревогой. — Очнись, не пугай!

Выражение лица у Фелисаты Григорьевны было таким, точно она ждала чуда. И чудо случилось! Автоном Панфилыч качнулся, тряхнул головой, расщелил глаза. Зрачки у него будто выцвели, стали вдруг тусклыми, и в них на всю глубину, вместо хитрости, лести, игривого пшенкинского лукавства, вселилось теперь удивление: «Неужто я еще жив?» И это его удивление было слегка подкрашено страхом сомнения, растерянностью…

Жена поднесла ему ковш к опаленным губам, и Автоном Панфилыч стал пить жадно, сглатывая и жидкость и кубики льда заодно. Внутри холодело, жар отступал, и мысли прояснялись. Небывалая скорбь и слезы встали в оплывших глазах…

— Панфилыч… Родной! — со всхлипом вырвалось у Фелисаты Григорьевны. — Прости меня… Ты уж прости за грубое обращение, Панфилыч, — почти слезно просила она, кладя ему дрожащую руку на голову.

— Что будет с нами теперь? Ты об этом как думаешь-то, Фелисата? — дрогнул голос у Автонома Панфилыча.

— А то вот и будет, — сказала она пронзительно, звонко, скрывая за этим свою поколебленную уверенность. — Как жили, так надо и жить. Горюниться нечего. Или забыл, что от дурных-то забот вошь нападает? А вшей надо в бане выжаривать! О бане и думай! Она всегда приманит желанных гостей…

Автоном Панфилыч поперхнулся болезненным хохотом, сжал снова виски сведенными пальцами.

— Ох, — простонал он, — голова моя бедная!.. А ты права — нападает, вошь-то! Ей, Фелисата, недолго, известно. Тот не узнает горя, кого своя вошь не укусит. Так, кажется, батюшка мой говаривал… Вот как их теперь обойти — полковника и дурноглазого этого доктора? Тихоня-то наш дал им сплошных козырей в обе руки!

— Ты в этом сам виноват. Как с Колчаном ты с сыном стал обходиться. А Вакулик, хоть вьюнош и нежный, взял и окрысился!

— Да, что ли, твоим уговорам он внял? Не больно! Зализала его, как корова телка…

— Я бы лаской его так и так приневолила, да ты его начал через колено ломать. Только визгу наделал. Но к чему сейчас ногти-то грызть?

Автонома Панфилыча начал бить нездоровый озноб.

— Неужели в тебе, Фелисата, ни капельки страху нет? — приподнялся с постели Пшенкин, но жена не дала ему встать. — Смотрю я, бесстрашная ты! Или умеешь бесстрашной прикидываться?

— Лежи, не вставай. Натрясешь голову — хуже будет. — Она накрыла его толстым стеганым одеялом. — Подвинься, я тоже прилягу с тобой… У страха, Панфилыч, ноги на вате — ломкие ноги! Такие ни мне, ни тебе не подходят… Баню сегодня будешь топить. В парной-то свой страх и выгонишь. А я мою робость, под пяткой держу. Наступишь сильней — она, робость-то, и запищит. А ты еще пуще дави, втаптывай ее в землю! Вот и легко потом…

— Да мою робость и в бане сегодня не выпаришь. Занозил меня страх, Фелисата, как есть занозил в самое сердце. С прошлого года еще. Помнишь, рассказывал? Я ехал на дровнях с деляны, а двое за мной обочь дороги шли крадучись с ружьями?

— Помню. Ну так и что? Пьяный ты был — примерещилось. Чего бы им зря-то идти? Если надумали со свету Пшенкина изжить — пустили бы пулю, и весь конец! Дураки они, что ли, мять снег до упаду, а после над страхом твоим посмеяться? Приснилось тебе…

— Нет, Фелисата! Въяве все было, не грезилось…

— Чего упрямишься? Да испугался ты! Приехал — зубами стучал. Это хмель из тебя выходил. Продрог ты тогда…

— Не соглашусь, не поверю! Хотели картечью в спину ударить меня те двое, да оробели чего-то, или им кто помешал. И страх, который теперь в сердце занозой вошел, такой же огромной величины, как тогда я почувствовал… Не зря это вспомнил. Не зря говорю… Представь себе, Фелисата, что будет, если полковник скажет про нас кому надлежит. Представь, что пошла рапортичка такого смысла: «Петушковский лесник Автоном Панфилыч отбивал своего сына от службы в армии». Чуешь, чем это пахнет? Начнут трясти и землю под нами рыть. А мало ли что из-под нас можно вырыть, если ладом начать? К тому, к другому прицепятся. Быль, небыль — все в одну кучу сгребут…

— Заступники сыщутся. Или их мало у нас?

Автоном Панфилыч на это ничего не ответил. А вскоре оба они надолго и тяжело умолкли.

* * *

Назойливая мыслишка — точно болячка: лучше не трогать, не задевать. А если уж тронул — не миновать боли и зуда…

Вот пришла на ум Автоному Панфилычу прошлая поздняя осень, когда он отводил за далеким лесным оврагом «левую» лесосеку. Ельник, листвяк — строевая все древесина — должны были сойти за «дровостой». Билет на «дрова» выдан был двум добрым молодцам. Один из них — пилот вертолета (он строил дачу себе неподалеку от Петушков), другой — зоотехник откормочного совхоза, тоже где-то и что-то строивший. Вертолетчик доставил Автоному Панфилычу голубого песца из Заполярья, а зоотехник снабдил даровым комбикормом с запасом на целый год: выращивай, Пшенкин, свиней, не ленись!

Автоном Панфилыч отвел им деляну и просил поторапливаться с повалкой и вывозкой леса. Добрые молодцы завели бензопилы и принялись, как заправские вальщики, корежить деревья, выбирая самые прямоствольные. Перед тем как начать лесоповал, они пропустили с Автономом Панфилычем по стакану спирта, запили его водой и заели салом с хлебом и луком… На Пшенкина спирт подействовал сногсшибательно, потому что лесник успел «схватить» в другом месте, и тоже под немудрящую закуску…

Свалившись на сено в розвальни, он пугнул мерина Лыску и тронулся в путь. Снег плотно прикрыл землю, но было оттепельно. С ветвей опадали шапки, валились с мягким, ухающим звуком. Автоном Панфилыч торопился попасть домой засветло, ибо езда в ночи пугала его. Пшенкин подстегивал Лыску. Мерин был старый, ленивый: в ответ на удары кнута лишь нехотя поддавал задом и сухо, с жестким шуршанием, взмахивал длинным хвостом. Предстояло одолеть верст пятнадцать. Лыска знал хорошо этот путь и не старался выкладываться.

Выпитый спирт сладко, томительно грел нутро Автонома Панфилыча, и это тепло,