Шрифт:
Закладка:
— С Борькой живем хорошо, — говорил он, — и насчет поведения, и вообще... В смысле — ни белого, ни красного, ни пива... Не говоря уж про одеколон... Он все книжки читает. Читает, читает, а дураком помрет, — неожиданно закончил Михал Иваныч.
Я решил каким-то образом его нейтрализовать. Отозвал в прихожую:
— Миша, тебе деньги нужны?
— Кого? Это... Давай...
Я сунул ему трешку.
— «Витязь» до одиннадцати, — сказал Михал Иваныч, — успею. А то кобылу у Лехи возьму... Эх, где же вы раньше-то были? В микрорайоне «Яблочное» по рупь четырнадцать... Ну, я пошел. Сало там берите, лук, — уже на пороге выкрикнул он.
Мы остались вдвоем. Таня с испугом оглядела помещение:
— Ты уверен, что это жилая комната?
— Было время — сомневался. Я здесь порядок навел. Посмотрела бы, что раньше творилось.
— Крыша дырявая.
— В хорошую погоду это незаметно. А дождей вроде бы не предвидится.
— И щели в полу.
— Сейчас еще ничего. А раньше через эти щели ко мне заходили бездомные собаки.
— Щели так и не заделаны.
— Зато я приручил собак...
Таня коснулась рукой одеяла:
— Боже, чем ты укрываешься!
— Сейчас, — говорю, — тепло. Можно совсем не укрываться. Тебе по крайней мере.
— Это комплимент?
— Что-то вроде.
— А ты похудел.
— Хожу много.
— Тебе идет.
— Кроме того, у меня довольно большие глаза...
— Ужасно глупый разговор, — сказала Таня.
— Вот и прекрасно. Хотелось бы достигнуть полного идиотизма. Купить аквариум с рыбками, пальму в деревянной бочке...
— Зачем тебе аквариум?
— А зачем мне пальма?
— Начнем с аквариума.
— Всю жизнь мечтал иметь парочку дрессированных золотых рыбок...
— А пальма?
— Пальму можно рисовать с натуры. Держать ее на балконе.
— Спрашивается, где у нас балкон?
— Так ведь и пальмы еще нет...
— Господи, о чем я спрашиваю? О чем мы вообще говорим?!
— Действительно, о чем нам говорить?! Тем более, когда все решено.
Я посмотрел на окна. Занавесок не было. Любой мог заглянуть к нам с улицы. В деревне с этим просто.
Можно, думаю, шкаф придвинуть. Огляделся — нет шкафа...
— Что нового в Ленинграде? — спрашиваю.
— Я говорила. Одни собираются уезжать, другие их за это презирают.
— Митя не звонил?
— Звонит иногда. У них с Галиной все очень плохо. Там югослав появился... Или венгр, не помню... Зовут — Ахилл...
— Может, древний грек?
— Нет, я помню, что из социалистического лагеря... Короче, Митя бесится. Злющий стал, вроде тебя. Крейна хотел избить...
— А тот?
— А Женя ему и говорит: «Митя, я не боюсь, потому что у тебя есть рога. И следовательно, ты — не хищник...» Их едва растащили.
— Зря...
Мы помолчали.
Я все думал, чем бы окна завесить? Так, чтобы это выглядело легко и непринужденно...
Десять лет мы женаты, а я все еще умираю от страха. Боюсь, что Таня вырвет руку и скажет: «Этого еще не хватало!..»
Тем не менее я успел снять ботинки. Я всегда снимаю ботинки заранее, чтобы потом не отвлекаться... Чтобы не говорить: «Одну минуточку, я только ботинки сниму...» Да и шнурки от волнения не развязываются... Наверное, тысячу шнурков я разорвал в порыве страсти...
— Кроме того, я познакомилась с известным диссидентом Гурьевым. Ты, наверное, слышал, его упоминали западные радиостанции. Фрида нас познакомила. Мы были у него в гостях на Пушкинской. Советовались насчет отъезда. В доме полно икон...
— Значит, еврей.
— Вроде бы да. Но фамилия русская — Гурьев.
— Это-то и подозрительно. Гурьев... Гуревич...
— Что ты имеешь против евреев?
— Ничего. Тем более что этот — русский. Я его знаю с шестьдесят пятого года.
— Значит, ты опять меня разыгрываешь?
— Все потому, что я — шутник.
— Гурьев такой умный. Сказал, что Россия переживает эпоху христианского возрождения. Что это — необратимый процесс. Что среди городского населения — шестьдесят процентов верующих. А в деревне — семьдесят пять.
— Например, Михал Иваныч.
— Я Михал Иваныча не знаю. Он производит хорошее впечатление.
— Неплохое. Только святости в нем маловато...
— Гурьев угощал нас растворимым кофе. Сказал: «Вы очень много кладете... Не жалко, просто вкус меняется...» А когда мы собрались идти, говорит: «Я вас провожу до автобуса. У нас тут пошаливают. Сплошное хулиганье...» А Фрида ему говорит: «Ничего страшного. Всего сорок процентов...» Гурьев обиделся и раздумал нас провожать... Что ты делаешь?! Хоть свет потуши!
— Зачем?
— Так принято.
— Окно можно завесить пиджаком. А лампу я кепкой накрою. Получится ночник.
— Тут негигиенично.
— Как будто ты из Андалузии приехала!
— Не смотри.
— Много я хорошего вижу?
— У меня колготки рваные.
— С глаз их долой!..
— Ну вот, — обиделась Таня, — я же приехала для серьезного разговора.
— Да забудь ты, — говорю, — об этом хоть на полчаса...
В сенях раздались шаги. Вернулся Миша. Бормоча, улегся на кровать.
Я боялся, что он начнет материться. Мои опасения подтвердились.
— Может, радио включить? — сказала Таня.
— Радио нет. Есть электрическое точило...
Миша долго не затихал. В его матерщине звучала философская нота. Например, я расслышал:
«Эх, плывут муды да на глыбкой воды...»
Наконец все стихло. Мы снова были вместе. Таня вдруг расшумелась. Я говорю:
— Ты ужасно кричишь. Как бы Мишу не разбудить.
— Что же я могу поделать?
— Думай о чем-нибудь постороннем. Я всегда думаю о разных неприятностях. О долгах, о болезнях, о том, что меня не печатают.
— А я думаю о тебе. Ты — моя самая большая неприятность.
— Хочешь деревенского сала?
— Нет. Знаешь, чего я хочу?
— Догадываюсь...
Таня снова плакала. Говорила такое, что я все думал — не разбудить бы хозяина. То-то он удивится...
А потом запахло гарью. Моя импортная кепка густо дымилась. Я выключил лампу, но было уже светло. Клеенка на столе блестела.
— В девять тридцать, — сказала моя жена, — идет первый автобус. А следующий — в четыре. Я должна еще Машу забрать...
— Я тебя бесплатно отправлю. В десять уезжает трехдневка «Северная Пальмира».
— Думаешь,
