Лавочник силком увел с собой Николая. Не нравился ему этот Николай, недаром Ванда, злая на язык, окрестила его щеголем-жеребчиком.

На ярмарке все продавалось и все покупалось. Обмылок быстро смекнул, что тон задает государственная торговля, а купцы, понаехавшие со всех краев республики, петушатся зря. Куда ни глянь, повсюду магазины «Главспички», «Главсахара», «Главстекла», «Главрезины».

Возы, сапоги, ситец, сельскохозяйственные машины, одежду, мешки с крупой и солью, косы и вилы продавало государство, и конкурировать с ним купцам-одиночкам было трудно. Правда, ситец привезли с морозовских фабрик, посуда — кузнецовской выработки, самовары были разрисованы медалями Баташовых, полученными на Парижской выставке. Но все эти богатства продавали в государственных и кооперативных магазинах и ларьках какие-то дотошные, опытные в торговле люди. Видно, государство, вопреки надеждам Светличного, все же торговать научилось.

По железнодорожным веткам, проложенным среди болот и песка, паровозы круглые сутки везли вагоны с товарами, а с низовьев Волги буксирные пароходы, надрываясь в борьбе с течением, ежедневно приволакивали пузатые баржи с керосином, мазутом, скотом, жалобно мычащим и блеющим под раскаленным летним солнцем. Вода плескалась в берегах цветная, пестрая, словно реку накрыли лоскутным одеялом. Видно, недаром Нижний Новгород считался перевальным пунктом, соединяющим волжский водный путь с железными дорогами Западной России.

Ванда любила людей со всеми их добродетелями и пороками, любила человеческую сутолоку. С утра до вечера таскала она за собой нелюдимого, быстро устающего мужа.

— Наше дело такое — одно купи, другое продай, — поучала она Обмылка.

Она приценивалась к дорогим мехам с метками знаменитого в России купца Сорокоумовского, со знанием дела щупала пахучую пеньку и просмоленные канаты, часами любовалась новенькой деревянной мебелью, которую охотно раскупали рабочие Сормовского завода.

— Купи мне шубу, — едва переводя дыхание, приставала она к Обмылку.

— Зачем тебе шуба? Мы ведь живем на юге.

— Мех то же золото: всегда можно продать и вернуть назад свои денежки.

— Хорошо, куплю, только не сейчас.

— А когда же?

— Когда будем возвертаться.

— Ну спасибочко! — Ванда, не стесняясь, при всем честном народе целовала Обмылка в облысевшую голову, а он блаженно улыбался.

Как-то пожилой усатый мастеровой обрадованно крикнул из толпы:

— Ванда? Ты? — и поспешно пробрался к ней, схватил за руку.

— А, это вы… — стараясь припомнить и не узнавая мастерового, промолвила Ванда.

— Ты что здесь делаешь? — спросил мастеровой, и глаза его загорелись.

— Приехала с мужем на ярмарку. Знакомьтесь.

— У тебя муж? — удивился мастеровой и, критически оглядев толстого лавочника, не прощаясь скрылся в толпе.

— Кто это? — ревниво спросил Обмылок.

— А я и сама не знаю кто.

Встреча эта больно кольнула ревнивое сердце Обмылка.

Через день густая октава окликнула Светличного из толпы:

— Игнат!

Лавочник никак не предполагал встретить в Нижнем знакомых. Вздрогнув, он приостановился. Перед ним были куприевские мужики Отченашенко и Бондаренко, частенько заглядывавшие в Чарусе к нему в лавку. С ними стояла хорошенькая светловолосая женщина, застенчиво улыбалась.

— Вы что здесь делаете? — спросил лавочник, обрадовавшись землякам.

— Прибыли купить для коммуны трактор.

— Купили?

— Потратились! Американские сенаторы, приезжавшие в Ростов и Харьков, пообещали ввезти в Россию десять тысяч тракторов. Выходит, скоро в каждой коммуне будет свой трактор, — ответил Бондаренко. — Только вот закавыка: как этот «фордзон» переправить до дому? На железной дороге не хотят принимать, не желают даже разговаривать с такой мелкотой, как мы. Ну что же мы стоим как казанские сироты? Пройдемте хоть пива изопьем, надо нашему трактору обмыть копыта.

— Пора уже свои тракторы заводить, — сказал проходивший мимо мужчина в белой толстовке, в фуражке-капитанке и дружески улыбнулся.

Мужики ответили ему такими же теплыми улыбками. Мысли их совпадали.

— Знакомьтесь, это наша учительница Ангелина Васильевна Томенко. Она у нас и за советчика и за бухгалтера, — представил женщину Отченашенко.

Спустились в прохладный подвальчик со сбрызнутым водой каменным полом и, присев к круглому столику, застланному залитой скатертью, заказали ведро пива и сотню вареных раков.

— Кто же у вас трактористом будет работать? — поинтересовался любознательный Светличный.

— Пока поработает Балайда, он в Красной Армии на шофера обучался, а подрастет Федька Убийбатько — обучим его, — охотно ответил Отченашенко. Он был рад поговорить, поделиться со свежим человеком впечатлениями, накопившимися за время ярмарки.

— Видал, сколько богатств навезли, — отхлебывая из кружки пенистое холодное пиво, хвастался Бондаренко с таким видом, будто все эти богатства принадлежали ему. — На ярмарку привезли миллион пудов грузов. Из одного Тавриза персы приволокли сто тысяч пудов товаров. За первые двадцать дней оборот достиг ста миллионов рублей золотом. Вот, лавочник, как надо торговать!

— Какая у нас торговля, — отшутилась Ванда, нащупывая за пазухой деньги. — Продал на рубль, пропил полтину, пробуянил другую — только и барыша, что болит голова.

Но Светличный сознавал, что ярмарка научила его многому. Видать, недаром прибыл он сюда. Он убедился еще раз, какую силу имеют реклама и кредит, главное же, он уразумел, что частная торговля, так пышно расцветшая в начале года, уже неспособна конкурировать с государственной! Открой государство рядом с его лавчонкой на Золотом шляху потребиловку или кооператив — и он пропал, погиб, как швед под Полтавой.

Накануне отъезда Светличного из Чарусы Центральный кооператив начал долгосрочное кредитование рабочих паровозного завода. При условии поручительства цехового профсоюзного комитета каждый мог в рассрочку на шесть месяцев купить костюм, ботинки, пальто, белье, мебель.

Это кредитование сразу отразилось на доходах обувного магазина Коробкина, на что Тимофей Трофимович жаловался Светличному в вагоне.

Пиво было холодное, приятное на вкус. Бондаренко посыпал его солью, как суп.

За соседними столиками люди гудели, заключали сделки, пили водку, ударами ладоней в донышки бутылок вышибая пробки.

— Барыш барышом, а магарыч даром! — кричал бородатый купец, насквозь пропахший кожей.

— Купил не купил, а поторговать можно, — басил из темного угла протяжный протодьяконский голос.

Из раскрытого окна видно — во всю стену соседнего дома большими буквами написано:

«Сбережения в бумажных рублях обесцениваются, сбережения в облигациях выигрышного займа сохраняют свою ценность и приносят доход процентами и выигрышами».

— Значит, жалишься, что нет возможности препроводить трактор до дому? — спросил Светличный, отрывая взгляд от этого объявления. — Ну, такое дело мы вмиг обтяпаем, хотя придется вам барашка в бумажке дать.

— Это какого такого барашка? — не понимая, насторожилась учительница.

— Не разумеешь? — спросила Ванда, щуря глаза. — Это по-нашему, по-купечески так говорят. А по-вашему — просто дать взятку.

— Ну это, брат, шалишь, мы, коммунары, люди передовые и на такое безобразие не пойдем, — отрезал Бондаренко.

Неприятный субъект в соломенной тирольской шляпе, подсевший к девице легкого поведения за соседним столиком, весело рассмеялся:

— Я ходил третьего дня на поклон к начальнику станции, просил дать мне товарный вагон. Говорю: