Однажды из тюремного застенка был доставлен «странный, похожий на мертвеца» свидетель, старый эсер Карелин, чтобы дать показания о заговоре с целью убийства Ленина. Когда Вышинский спросил Бухарина, знаком ли ему этот свидетель, он ловко намекнул, что человек этот был сломлен пытками. Бухарин ответил: «…он настолько изменился, что я не сказал бы, что это тот Карелин».

Однако Камков и Карелин, привлеченные в качестве свидетелей на этот процесс, все-таки погоды не сделали. Правда, они дали показания о связи Бухарина с левоэсеровским мятежом 6 июля. Но без показаний Спиридоновой и ее ближайшего окружения никак не получалось убедительно представить советским гражданам и мировой общественности «преступный сговор Бухарина и левых эсеров».

Ведь согласно сталинскому плану Бухарину предстояло сыграть роль основного доказательства в обвинении старых большевиков в измене революции. Бухарин был символом досталинского большевизма и виднейшим из руководителей партии, оказавшемся на скамье подсудимых (Троцкого судили и приговорили заочно). И если бы удалось показать, что Бухарин объединился с уже давно заклейменной партией левых эсеров — «врагов народа», то окончательно скомпрометирован был бы не только он, но и вся «ленинская гвардия».

ЭПИЛОГ

Из показаний Марии Спиридоновой:

На суде в 1919 и в 1918 году я держалась столь дерзко и вызывающе, что зал (коммунисты) гудел от негодования, аж разорвал бы. Но я как думала, так и говорила. А тогда я была злая. Также было и на царском суде, приговорившем меня к повешению, когда председатель суда, старый генерал, заткнул уши и замотал головой, не в силах был слушать столь дерзкие речи.

Но я вся такая и в жизни, и в политике, такой была и такой ухожу сейчас в могилу.

Никогда не имела привычки прятаться в кусты и уклоняться от ответа. Ведь именно меня, когда пушки палили из Кремля в Трехсвятительский и обратно, послали в июле 1918 года мои товарищи-цекисты с ответом на Пятый съезд. Ведь разве под горячую руку я не могла ответить головой? Ведь 9—10 июля было расстреляно во главе с Александровичем свыше 200 человек левых с — р., и именно с нас, л. с.-р. началось применение смертной казни.

И, если бы сейчас я за собой знала подпольную борьбу против Соввласти, я бы говорила о ней с былой дерзостью. Ведь я вела бы ее в согласии со своими взглядами, со своими убеждениями и верой, так почему мне отпираться было бы от этой борьбы? Раз я ее вела, я не считала ее позорным и грязным делом, я встретила бы последнюю расплату за нее, не каясь и не ползая. Зачем? Сделанное мною оплачиваю твердо. Поэтому сейчас-то я так унижена и смертельно оскорблена предъявленными обвинениями, (потому), что я давно разоружилась и борьбы не вела… Причины к этому были внутренние и внешние. Внешние причины вы знаете сами.

Внутренние причины:

Огромная пространственная разобщенность с основным идейным косяком — Камковым, Самохваловым и др. Разрыв во времени личного общения в 16–17 лет и отсутствие нелегальной переписки создавали полную неуверенность в настроениях и мыслях друзей…

Деревню мы не знаем вовсе. А ведь у нас упор был на деревню, и вся наша борьба с коммунистами была из-за деревни… Когда партия была разгромлена и снята со счетов страны полностью (все сидели в тюрьмах) и мы перестали быть конденсаторами деревенских настроений, прекратился наш вождизм и наша работа.

Вне работы с массами и для них, вне связи с массами наше существование оказалось немыслимо, и мы растаяли. На нашем партсъезде в апреле 1918 у нас было зафиксировано при поверхностном подсчете 73 тыс. членов, было на самом деле больше. Теперь, может быть, насчитывается 50 человек.

Огромная часть (крестьяне, рабочие и солдаты) ушли к большевикам сразу же после нашего разрыва с большевиками. Некоторая часть, оторвавшись от нас, затаилась, никуда не пойдя (вот еще почему я так не хочу, чтобы вы распубликовывали меня как центральную террористку), а маленькие осколки постепенно из тюрем и ссылок рассосались в советском гражданстве, сохранившись к 1932 году в качестве музейных редкостей всего б числе нескольких десятков человек, из которых часть уже новички в лице студенчества 1924 года.

Отсутствие какой-либо сговоренности друг с другом по вопросам программ и тактики. За это время исторические условия настолько изменились, что переоценка ценностей императивно нужна…

Мне думается, у нас каждый левый с. — р имеет свой самостоятельный взгляд в большом разнобое со взглядом своего соседа, тоже левого с.-р. У меня с Майоровым стало много по-разному, но обоим было лень и неохота хоть когда об этом договориться, так как вся область умственной жизни перестала быть актуальной.

Мы жили всегда будто в общей камере и никогда не имели возможности отдельных личных бесед. Он как-то черкнул мне записку, что у нас намечается как будто бы крупное политическое разложение. Надо бы поговорить и объясниться. Так и не собрались до ареста…

Оттого, что мы не работали в партийном смысле, разговоры просто разговоры, чем всегда увлекались правые с.-р. без продвижения в жизнь, казались мне развратным занятием, мучительно меня раздражали, и я была подчас груба и невежлива, если кто приставал ко мне. Я называла это онанизмом…

Майоров пишет о восстановлении капитализма, если только мне верно показал между закрытыми строчками Михайлов этот абзац. И я бы с ним жила бы в дружбе-любви до последнего дня, если бы он скатился к правым с.-р., и я бы поддерживала догматическое товарищество, не размолотив его вдребезги!!.

Как бы я ни склонна была из дружеской жалости и непогасшей, живой по-прежнему любви к моим близким друзьям и товарищам объяснить и оправдать их, все же я считаю низким падением показания на меня Б. Д. Камкова об участии моем в центре, и еще более низким падением такое же показание И. А. Майорова, друга моего любимого и мужа. Есть ли такой центр, дал ли свое согласие на вступление в него Камков, я не берусь ни утверждать, ни отрицать. Склонна думать, что