революции. Но это был один из единичных случаев, когда поступок женщины-террористки вызывал не столько осуждение, сколько сочувствие: слишком уж отвратительна фигура Марата, постоянно призывавшего к массовым казням и расправам. К тому же убийство одного из главных «идеологов» террора, как это ни парадоксально, говорило скорее о протесте молодой француженки против насилия и крови, нежели о ее стремлении открыть список женщин-террористок, и было, как показывает история, даже закономерно.

К сожалению, эта сомнительная «честь» — если говорить о женском терроре как о явлении — принадлежит нашим соотечественницам, русским женщинам-террористкам. И чтобы понять, как это получилось, следует мысленно вернуться в 1862 год, когда на страницах журнала «Русский вестник» появился роман Тургенева «Отцы и дети». А вместе с ним не только в литературу, но и в жизнь российского общества ворвался новый человеческий тип нигилиста. Впрочем, этот тип существовал и раньше, но тем не менее роман Тургенева стал в определенном смысле рубежом. Броское и запоминающееся словечко забавляло и будоражило одних, но других тревожило и даже пугало. Поэтому не мудрено, что стоило в жаркое лето того же года в Петербурге (и в некоторых других городах) случиться нескольким пожарам, как торопливая молва, а за нею и власти обвинили «нигилистов» в поджогах. С этого начался так называемый «разночинский» этап противостояния радикалов и закона в России.

А спустя год публикуется роман Чернышевского «Что делать?», сенсационность которого определялась уже самим местом его создания — Петропавловская крепость! Читателей тех далеких времен особенно поразили несколько необычные семейные отношения двух героев и героини романа, а также еще более непривычная по тогдашним понятиям общественная активность этой героини. Нет, Вера Павловна Лопухова еще не бросала бомб в губернаторов и не стреляла в царских прислужников, но она все время за что-то боролась, боролась… За что же? Человеку с нормальной, уравновешенной психикой понять это трудно.

И тем не менее явление именно этой литературной героини, почтовым голубем выпорхнувшей из казематов Петропавловки, также оказалось своеобразным рубежом. Хотя сам Чернышевский никаких руководящих установок на данный счет не давал, его роман во многом определил присоединение к нигилистам-мужикам мощного отряда нигилисток. Вошло, например, в моду, став едва ли не эпидемией, создание пресловутых швейных мастерских по образцу мастерской Веры Павловны. В одной из них, между прочим, работала Вера Засулич, которой в 1878 году суждено было стать первой русской террористкой.

Казалось бы, эти внешне безобидные швейные мастерские никак не могли привести ни к террору, ни даже к более умеренной революционной деятельности. Однако дело заключалось не в самих мастерских и в скромном занятии трудившихся в них женщин, а в том, что именно в этих мастерских началось уничтожение традиционного места женщины в русском (да и не только в русском, разумеется) обществе. К тому времени в России косные правила «Домостроя» уже давно вышли из обихода, и, например, героини пьес Островского (по-своему яркие и убедительные) страдали от них куда больше, чем реальные женщины. Роль женщины в семье была значительной и почетной, при желании женщины вполне могли заниматься и наукой, и общественной деятельностью, правда, в ту пору это было довольно редким явлением и в России, и в других европейских странах.

Но женщин, постоянно пополнявших когорты нигилистов, интересовали отнюдь не наука и не труд на благо общества. Они были охвачены нараставшей лихорадкой, стремлением поскорее совершить нечто грандиозное на революционном поприще. Поначалу, в шестидесятые годы прошлого века, это стремление, как правило, удерживалось в рамках участия женщин в различных псевдодемократических кружках и сборищах, дерзкое свободолюбивой болтовни Но уже тогда в этом беспокойном порыве проявилось какое-то патологическое отсутствие индивидуального осознания действительности. Мысли, слова и поступки нигилисток были удручающе одинаковыми, стадными.

В мемуарной литературе тех лет можно встретить рассказ о жене московского «демократа» А. Дашкевича, у которого постоянно собиралась радикально настроенная публика, тешившая себя «крамольными» разговорами. При этом мадам Дашкевич постоянно повторяла: «Господа, но ведь это все слова, это хорошо, но когда же дело? Дело, дело-то когда же?»

Но в чем заключалась суть этого загадочного «дела»? Подобные дамы вряд ли могли бы объяснить это чем-либо, кроме общих устных фраз, они как бы индуцировали вокруг себя атмосферу беспокойного сумбура. Нигилистки тех далеких лет, как и их последовательницы, словно рыба на нерест, рвались «на дело», не понимая толком ни существа этого «дела», ни чьей-либо — в том числе и своей собственной — нужды в нем.

Знаменитый математик Софья Ковалевская тоже попала в водоворот этою бурного движения и даже написала на данную тему две небольшие повести с характерными названиями — «Нигилист» и «Нигилистка». К героине второй повести (под ней Ковалевская подразумевала себя) приходит незнакомая девушка и заявляет: «Я совсем одна на свете и ни от кого не завишу. Моя личная жизнь кончена. Для себя я ничего не жду и не хочу. Но мое страстное, мое пламенное желание — это быть полезной «делу». Скажите, научите меня, что мне делать?»

Впрочем, сама Ковалевская, умный человек и прекрасный ученый, не проповедовала безумных теорий. Сочувствуя «борцам за справедливость» (это, в конце концов, дело вкуса), она в то же время неплохо ориентировалась в том, что творилось в стране. Вот как метко и беспощадно она характеризовала участников опереточного явления 1870-х годов, именовавшегося «хождением в народ»: «Незнакомые с нравами народа и с самым его говором, пропагандисты осуществляли свою миссию так непрактично и неловко, что после первых же попыток «произвести брожение» между рабочими хозяева фабрик и кабатчики, нередко также сами крестьяне, выдавали их головой полиции».

От того, чтобы ринуться в безумие взрывов и выстрелов, явочных квартир и подпольных типографий, Ковалевскую удержали и образование и происхождение: она была дочерью полковника. А у большинства сумасбродов и сумасбродок тех лет ни того ни другого и в помине не было. Если порой они и были студентами, то непременно недоучившимися, личная жизнь их, как правило, складывалась крайне неудачно. Вера Засулич в мемуарах, написанных в конце жизни, так вспоминала о своем детстве: «Никто никогда не ласкал меня, не целовал, не сажал на колени, не называл ласковыми именами». Насколько же остро должен был чувствовать ребенок свое одиночество и ненужность, если и в старости эти боль и отчаяние никуда не уходили, оставались рядом!

Вот в этой «питательной среде» и вырастали революционеры-радикалы