— И это как раз обман, поскольку у меня пара першеронов пахала куда как быстрее трактора господина Форда, в коем лошадей объявлено было девятнадцать. Но выгода не в этом, а в том, что трактор кормить надо лишь пока он пашет, а лошадь обиходить круглый год требуется. А зерна лошадь съедает впятеро, вдесятеро больше мужика, трактор же потребляет то, что мужик жрать точно не будет. Это я просто в пример сказал, что люди от изобретений новых выгоду иной раз ложно понимают, а потому часто вместо выгоды один убыток получают. И хуже всего, когда эту якобы выгоду фальшивую пытаются другим людям за истинную выдать. Я почему товарища Косиора повесить велел?

— За то, что он приказал крестьян расстрелять, планы по сдаче зерна не выполнивших?

— Нет, за это его нужно было просто живьем на костре сжечь, если бы приказ этот исполнен был. А повесили его за то, что он планы мужикам ложные выставил: решил, что если одна лошадь в день полдесятины вспахать может, то трактор тридцатисильный уже пятнадцать десятин поднимет. Так что повесили его за дурость, и не за собственную его дурость, а за то, что он дураками мужиков сделать хотел.

— Так дураков подобных у нас, поди, немало, богата Россия дураками.

— И вы ошиблись. У нас мужик — не дурак, а просто необученный. Мужика учить надо — и он, мужик уже обученный, любого иностранца за пояс заткнет. Поскольку мужик наш поколениями выживал в условиях, сладкой жизни не споспешествовавших, он — выживания ради — на выдумки весьма богат. Мы вывели особый род мужика: мужик изобретательный! Теперь задача наша — к его изобретательности знания дать…

— Так не один русский мужик жил в условиях подобных…

— Да, но мало народов таких, и почти все они у нас, в России, и собрались. Вот мальчик один, бурят, Гунсэн его зовут. В девятнадцатом ему тринадцать было, и он даже читать не умел. А весной он уже институт закончил в Верхнеудинске, инженером стал по электрическим машинам, и, говорят, весьма неплохим. Сейчас работает на постройке электростанций в Бурятии и Монголии, и придумал — сам придумал — как их ветра полезное электричество получать.

— Эка невидаль, ветровые электростанции кто только не выдумывал, я слушал, что у американцев таких уже… много.

— Однако у американцев они электричество дают только когда ветер дует. А Гунсэн придумал, как от ветра электричество получать даже когда ветра нет.

— Это как? — очень удивился Станислав Густавович.

— Это, оказывается, весьма просто. В Бурятии гор много, так Гунсэн на речушках небольшие гидростанции строит. Но такие, что воды им нужно куда как больше, чем в речушке течет. А когда ветер дует, то ветряные станции воду из Чикоя на три версты в сторону перекачивают в водохранилище, что над Чикоем на почти полтораста метров подымается. А когда заводам электричества много нужно становится, то запускается электростанция на речушке, воды накопленной через турбину пропуская раз в пять больше, чем в речушке в самое половодье бывает. Одну такую станцию он уже выстроил, теперь еще три ставит — и все он сам и придумал. Ветряков у него уже с полсотни, правда небольших пока, но он нынче придумывает уже большие, мощные. Это как раз пример как мужик, сметкой природной не обделенный и знаниями наполненный, сам реку создал для постройки ГЭС — потому как его научили, как ГЭС строить, а вот если рек нет — то наш мужик придумает, как и реку подходящую сделать. Или взять сестру его, Аяну. Тоже ведь неграмотной была — а как у профессора Воронова обучилась словесности, так уже сама разработала азбуку бурятскую, ее теперь и монголы использовать стали…

Вообще-то этот Воронов только недавно профессором стал, а раньше был приват-доцентом в области права в Юрьевском университете и к лингвистике отношения вообще не имел. Но — увлекся книжкой «Пигмалион» британского автора, стал изучать, хотя и на любительском уровне, орфоэпию — ну и доизучался: Николай Павлович ему чуть ли не под угрозой расстрела приказал заняться обучением бурятских детишек. Но теперь ни он, ни сам Николай Павлович об этом никому рассказывать не собирались…

— И вывод я должен сделать из примеров твоих простой, — выдал в ответ на поступившую информацию Струмилин, — мужика нужно срочно учить, и знаний ему давать побольше…

— Верно заметил. Я считаю, что мужику — или рабочему — знаний в науках надо давать не менее курса гимназического. Да и то маловато будет, науки-то уже вперед шагнули изрядно. Учебники господина Киселева нужно каждому школьнику все изучить.

— Ну как же! Вот приняли мы закон, что четыре класса образования обязательны — а где учителей столько взять? По планам хорошо если к тридцатому году учителями начальную школу обеспечить сможем, а если все учебники Киселева, так это, выходит, минимум семь лет детей учить надо!

— Опять скажу: и то мало. Начальная школа плюс гимназия — всяко выходит лет не менее одиннадцати. Ну десять…

— Обязательно! Ну ладно, допустим, года через три-четрые мы даже учителей сможем как-то выучить. Но ведь нужно будет и школы выстроить, и… Я, честно говоря, даже представить себе не могу, где мы все потребное за обозримое время найти сможем.

— А вы, Станислав Густавович, пустыми представлениями не увлекайтесь! Составьте планы, рассчитайте, сколько всего и всех для дела такого нужно будет, а уж мы как-нибудь средства попробуем изыскать.

— Мы, Николай Третий?

— Мы, правительство Советского Союза.

В общении Андреева и Струмилина постоянно проскакивала смена обращения с «вы» на «ты» и обратно. То есть по делам обращались они друг к другу исключительно на «вы», а когда тема разговора в рамки официоза уже не влезала, то они начинали друг другу «тыкать», как бы демонстрируя несерьезность болтовни. Но если из этой «несерьезности» кто-то вытаскивал проблему уже важную, то это сразу становилось заметно обоим собеседникам…

А проблем все же нерешенных оставалось довольно много. Генерал Малинин (уже генерал-лейтенант) за год подгреб под себя пограничные войска — и на границе порядка стало гораздо больше. Особенно на финской границе в Карелии: там пограничные заставы были выстроены через каждые десять-двенадцать километров, и диверсионные группы, еще недавно терроризирующие население, теперь практически все уничтожались при попытке перехода границы. В том числе и потому, что на каждой заставе было по меньшей мере по паре