Шрифт:
Закладка:
Прудников посмотрел на спидометр, нашел, что стрелка отмерила недопустимую скорость, и сбавил ход.
Кириллова ждала.
Молчит. Уставился в спину Прудникова.
Она старалась угадать, прочесть хоть словечко, ухватить краешек его мыслей — и не могла.
И снова обида — внезапная, непреодолимая, как судорога, — подавила все доброе, сердечное, присущее ей. И теперь уж ничего, кроме раздражения, ничего, кроме желания допечь, пронять, разбить невозмутимое, снисходительное, олимпийское спокойствие.
— Забыла сказать вам, эта девица, которой вы оказали столько внимания…
— Севрюгина?
— Да, Севрюгина. Не правда ли, потрясающая фамилия?
— Чудовищная. Но зато имя…
— Так вот, к этой девице приехал парень.
— Да — Арник. Тоже зверски красивое имя. Но это пройдет, и он станет Андрюшкой.
— Но я еще не все сказала. Этого Андрюшку схватили.
— Как — схватили?
— А так. Задержали. У дверей кабинета. Дверь была открыта. Сейф вскрыт.
— Надежда Сергеевна, вы только что любезно спасли меня от инфаркта и вакуума!
— Что поделаешь, жизнь есть жизнь. Парня действительно схватили.
Прудников, не оглядываясь, подался вперед и погнал машину.
— Говорите, схватили? — переспросил Вага.
— Да, задержали. Шевров узнал парня. Оказывается, он имел уже судимость. Шевров обвиняет вас…
— Меня?
— Вас. Обвиняет в потворстве элементам.
Прудников увеличил скорость.
— А я обвиняю вас, — присматривалась к дороге Кириллова. — Обвиняю в одной странности, — она откинулась на спинку сиденья, — чтобы снискать ваше внимание, нужно быть блудным сыном или блудной дочерью.
Она все еще присматривалась к дороге:
— Своего рода профессиональная болезнь. Чисто профессиональная привычка фиксироваться на патологических явлениях.
— Клиники существуют для хворых и слабых, — буркнул Вага, — здоровым нужен хоккей, бокс, слалом и красивые групповые фотографии, отображающие их улыбки. Но суть не в этом. Суть в том, что парню могут испортить жизнь. Хотя, прошу заметить, это совершенно здоровый и даже румяный парень!
— Здоровый румянец не помешал ему вскрыть сейф!
Прудников позволил себе вмешаться в разговор:
— Извиняюсь, Надежда Сергеевна, мне совершенно точно известно: сейф уже целую неделю открыт. Не запирается. Замок испорчен. И ничего в нем не содержится, кроме пузырька с конторским клеем.
— Вам, Прудников, всегда все известно!
— Ничего удивительного. Шоферу грузовика уже наряд выписан на доставку сейфа в мастерские. Не знаю, где пузырек с клеем будут хранить во время ремонта.
— Теперь вы убедились, Надежда Сергеевна, что мы с Прудниковым заботимся не только о патологических явлениях. Мы с Прудниковым согласны протянуть руку здоровому, румяному парню.
— Несказанно, счастлива, — сбросила с плеч косынку Надежда Сергеевна, — готова присоединиться. Если все это так.
— Совершенно точно, — заверил Прудников, — паренек к своей девчонке спешил. Свидетели имеются.
Кириллова старательно расправляла косынку.
— Надеюсь, Богдан Протасович, молодые пригласят нас на свадьбу?
Она все время говорила так, словно должна была сообщить что-то очень важное, неотложное, но расходившиеся нервы, уязвленное самолюбие заслоняли это главное. Однако мало-помалу нервы улеглись.
— Богдан Протасович, вас разыскивает Шевров.
— Шевров? Меня?
— Да. Прибыла телефонограмма из центра. За рубежом вспышка.
Вага ответил не сразу. Надежде Сергеевне почудилось, что прошло очень много времени, пока он внятно произнес:
— Но почему обращаются ко мне? Ряд случаев…
— Я имею в виду новейшую модификацию актина, Богдан Протасович. Эффективность препарата…
— Не проведены еще испытания на человеке, а вы говорите об эффективности!
— Испытания на человеке начаты, Богдан Протасович. Татьяна Чаплыгина намерена говорить с вами по этому поводу. Выслушаем сообщение коллеги Чаплыгиной!
Вага велел остановить машину:
— Здесь уж недалеко, отпустим Прудникова, Надежда Сергеевна?
Прудников пожелал им доброй ночи, вскинул руку — традиционный жест шофера, выполнившего свой долг.
Когда они скрылись в темноте, Виктор достал папиросу и облокотился на капот «ЗИЛа» — имел право шофер выкурить ночную, прежде чем отвести машину в гараж?
Снова дорога среди холмов. Теперь она кажется труднее — наверно, потому, что Богдану Протасовичу приходилось решать свою, а не чужую судьбу, свои немолодые годы.
Кириллова все еще говорила о суровости лабораторного труда, о том, что, углубляясь в глину исследования — она так и сказала: глина исследования, — должно сохранять образ прекрасного, возникающего из этой глины.
Вага слушал рассеянно.
Думал о Надежде Сергеевне так, словно она была далеко, а не шла рядом.
Хорошая, разумная женщина, и его чувство к ней, наверно, более сложное и глубокое, чем обычное дружеское внимание. Но как бы ни крепло это чувство, как бы ни сложились их взаимоотношения, ничто не вернет утраченного.
…І все, куди не йду, холодні трави сняться,
де дерева шумлять і плачуть за Дінцем,
де вулиці п'янить солодкий дух акацій,
востаннє за вікном заплакане лице…
— Вы не слушаете меня, Богдан Протасович!
— Простите великодушно, мысленно готовился к предстоящему докладу вашему.
Вага пытался сгладить неловкость непринужденным, дружеским тоном, но вспомнился почему-то рассказ врача о человеке, подававшем надежды, о Серафиме Серафимовиче, Симочке, и жизнь этого Симочки теперь не казалась такой отчужденной, отгороженной, соприкасалась как-то с его жизнью. Изменить своей молодости, творческой мысли. Страшная все-таки штука — чечевичная похлебка!
В тишине только их шаги. Тени при дороге сдвинулись плотными, осязаемыми ступенями, а вершины деревьев проявились изломанно в предутреннем небе. На шоссе, у самых ворот лагеря, трое — две девушки и парень.
Богдану Протасовичу послышался голос Татьяны Чаплыгиной:
— Янка, рыжая, родненькая, будь человеком, прочитай на вечере мои новые стихи!
Светлеющее небо. Едва различимо теплится застывшее облако. Праздничные огни в детском доме давно погасли, лишь одно озаренное окно настороженно смотрит в глубину весенней ночи. Дети спят.
Кириллова перехватила взгляд Богдана Протасовича — неугомонный, беспокойный человек.
Надежда Сергеевна молча взяла его под руку — так верней было идти по крутой, неосвещенной дороге.
ЛЕШКА ЖИЛОВ
Повесть
Леониду казалось, что весь город толкует о деле Егория Григорьевича Жилова, о преступлении на предприятии промкомбината.
— Неохота и в школу идти… — признался Лешка.
Но в классе никто словом не обмолвился о нашумевшем процессе. Ребята с головой ушли в учебу, все были охвачены экзаменационной лихорадкой, — той самой лихорадкой, которой, как известно, в школе не должно быть.
Лешку встретили, как всегда, по-приятельски, — судебное разбирательство, чужая фамилия Жилов — не увязывалась с именем нашего Лешки, нашего Жилова, товарища и одноклассника. И только Ляля Ступало внимательней обычного взглянула на Леонида.
«Ну и ладно, — подумал я, — так еще лучше — без всяких расспросов…»
Но Лешку в этот день все раздражало:
— Им безразлично, понял! — буркнул он, пряча книги в парту, — чужое никого не касается!
— Неправда, Лешка, — возмутился я, — наговариваешь на ребят.
— Неправда? Да ты хоть на Аркашку Пивоварова посмотри. Живет, словно перед зеркалом — сам на себя
