8 декабря в Государственном Совете Сухотин мне сказал, что мне, вероятно, придется принять Морское министерство; почти одновременно m-ss Austin сообщила, что о том же слышал и ее муж. Этот слух о будто бы предстоящем мне назначении получил, очевидно, большое распространение, так как 18 декабря ко мне заехал председатель Комиссии государственной обороны в Думе князь Шаховской (бывший моряк), которого я почти вовсе не знал. Заговорив о Морском министерстве, он сказал, что во главе его надо бы поставить человека, опытного в управлении и не моряка, притом лучше всего штатского, а не военного, так как это будет менее обидно для флота; в заключение он добавил, что Гучков разделяет это мнение. Смысл этого сообщения, очевидно, видно, заключался в том, что Дума желала видеть морским министром не меня, а какого-то штатского (как я потом узнал – Рухлова). Я ему сказал, что вовсе не желаю вновь быть министром, а тем более морским, и что не могу представить себе, будто бы государь мог пожелать, чтобы я вновь стал министром. По-видимому, слух о новом моем назначении не имел никакого основания; места морского министра мне не предлагали, чему я был очень рад, так как для упорядочения морского ведомства надо было бы его все если не сломать, то преобразовать, а для этого у меня не хватало знания. Сверх того, я знал симпатию государя к морякам, и что он не допустил бы коренной ломки; с другой стороны, он знал мой взгляд на наш флот, а потому мое назначение являлось совершенно невероятным.

Про события 1910 года мне остается сказать лишь несколько слов.

Летом ко мне на дачу явился некто Преображенский; оказалось, что это тот писарь Рымша, который в 1907 году выдал готовившееся против меня покушение; тогда его судили вместе с участниками покушения (чтобы они не знали, что он их выдал), присудили к чему-то и тотчас отпустили, переменив ему фамилию. Согласно его просьбе, я ему выхлопотал должность в акцизе.

В начале июля мы с женой вновь поехали к сестре и оттуда на водопад Иматру. В Юстиле со мною случилось неприятное приключение: нам отвели комнату в верхнем этаже, куда недавно была построена новая лестница, у которой наверху были забегающие ступеньки; спускаясь с нее вечером со свечей, я зацепил шпорой за ступеньку и полетел вниз по лестнице. Падение сошло удивительно удачно: я только ушиб плечо и ободрал кожу на темени, на руке и ноге. В довершение благополучия, на соседней даче был муж племянницы, доктор Шредер, который сделал мне перевязки и выяснил, что плечо не повреждено. С перевязкой ссадин жене пришлось возиться дней десять[235].

В сентябре ко мне зашел отставной генерал Нечаев; он воспитывался при моем отце в Александровском Брестском кадетском корпусе, который в 1863 году был расформирован. Он мне сообщил, что Александровскому кадетскому корпусу в Петербурге даровано старшинство (и, кажется, – знамя) Брестского корпуса; что поэтому старые воспитанники последнего группируются около Александровского корпуса, в музей которого они собирают всякие воспоминания о Брестском корпусе, и он спросил меня, не осталось ли у меня от отца каких-либо вещей, которые я мог бы передать в музей? Я ему передал альбом с карточками двадцати трех лиц, служивших в корпусе в 1859 году, письмо семнадцати кадет к моему отцу при его уходе, группу кадет выпуска 1862 года и письмо, при котором она была прислана, и, наконец, стихотворение одного кадета. Все это хранилось у меня среди вещей, оставшихся после отца, но этим предметам было место не у меня, а в музее, для которого они представляли значительный интерес. Упомяну здесь, что, кроме Нечаева, я встречал еще несколько лиц, воспитывавшихся в корпусах, в коих отец был директором; из них помню Андрея Андреевича Боголюбова и П. П. Харинского. Они мне говорили, что отца боялись, но уважали и любили, а после его ухода о его времени вспоминали как о времени больших пирогов, то есть сытного питания кадет[236].

Сессия Государственного Совета возобновилась 15 октября; до конца года я был на 12 заседаниях Общего собрания, 5 – Финансовой комиссии, одном – ее VI отдела и 4 – группы правых.

В начале 1911 года наше обследование морского ведомства было закончено и составлен доклад, из которого я уже привел выдержки. Наши выводы по этому обследованию чрезвычайно интересовали не только морские круги, но и Думу: сумеем ли мы разобраться в хаотической деятельности морского ведомства, где официальные документы резко расходились с действительностью, и решимся ли мы откровенно изложить государю всю правду? 9 января ко мне заехал председатель Думы А. И. Гучков, чтобы привести мне проект изменений Устава о воинской повинности в намеченной Думой редакции, и просить моего заключения по ним; он говорил также и о морских делах, по-видимому, собственно они и привели его ко мне. 13 января он вновь был у меня, переговорить о присланных ему моих замечаниях по Уставу о воинской повинности, причем он мне сообщил, что докладчиком этого дела в Думе будет Протопопов, бывший когда-то моим слушателем в Академии; мы при этом вновь говорили о морских делах.

Наконец, 24 января наш доклад был готов; он был отпечатан в нескольких экземплярах, из коих один мы подписали для представления государю, и Рерберг от нашего имени отвез его Столыпину. Но Столыпин не взялся представить этот доклад, а предполагал испросить его указания, не пожелает ли он принять нас лично?

Такое представление я и Дмитриев считали ненужным и нежелательным потому, что при этом неизбежно должно было бы выясниться непримиримое различие во взглядах наших и Рерберга на состояние морского ведомства: мы двое считали его отчаянным и неисправимым без коренной его ломки, а Рерберг, признавая существование беззаконий и неустройств, полагал, что все это может быть упорядочено и не должно вызывать особой тревоги. Я лично еще не желал являться государю во избежание всякого намека на желание принять Морское министерство.

Я написал Столыпину письмо, что мы не считали бы себя вправе утруждать государя представлением для вручения нашего доклада и полагаем, что такое представление могло бы иметь место лишь в том случае, если бы он, по прочтении нашего доклада, признал нужным потребовать дополнительного доклада; я просил Столыпина при докладе дела стать на эту точку зрения. 27 января Столыпин был у государя и прочел ему мое письмо. Государь приказал, чтобы Рерберг, как старший, один привез ему