Как сильна наша страсть к бесконечным словоизлияниям. Почему все мышцы нашего тела — рук, ног, спины, брюшины — рано или поздно натыкаются на стену усталости, — но только не мышцы языка? Мы заполняем воздух словами, и они разлетаются, как тополиный пух, как кленовые крылышки. Но прорастет ли хоть одно в чужой душе? Редкая удача.

И вот однажды мы встречаем человека, чья речь не распыляется ветерком досужей болтовни, не улетучивается, не истаивает под солнцем. Каждое слово падает весомо, как кокосовый орех, и ты почти чувствуешь на языке его молочный, освежающий вкус.

Именно так говорил епископ Юлиан Экланумский. Даже если он просто спрашивал, что Бласт сготовил сегодня на ужин, тон и строй его фразы таили порой незаметное изящество, так что мне хотелось тут же схватить стилос и записать ее.

Но именно этого я не мог себе позволить. В дни нашего добровольного заточения на мельнице нам приходилось беречь каждый клочок папируса, каждую восковую или свинцовую табличку. В дневное время мы старались не выходить из дома, и наши запасы письменных материалов быстро таяли. Епископ Юлиан тогда заканчивал третью часть своих возражений Августину из Гиппона. Потом они были изданы под названием «Письма к Турбантию» и ясно показали всем, что Августин в своей борьбе против Пелагия скатился обратно в болото манихейства, где он уютно барахтался в юности, до своего приезда в Италию. К вечеру у епископа уставали глаза, и тогда наступала моя очередь: я слушал его рассказы о Пелагии и быстро покрывал скорописью табличку за табличкой, стараясь экономить каждую пядь восковой поверхности.

Мельник, приютивший нас, иногда ездил в Остию за покупками и привозил нам несколько листов папируса. Но мы боялись просить его купить целый свиток — это могло вызвать подозрения. Он был горячим пелагианцем и не выдал бы нас даже под пыткой. Однако, если бы его схватили, нам пришлось бы покинуть это убежище. А где найти другое? Ведь мы не знали, сколько времени нам еще придется ждать корабля из Киликии.

Весь план бегства был разработан ювелиром Манием. Это он списался со своим другом — богатым ювелиром из Тарсуса, который тоже слушал проповеди Пелагия в Палестине. Он сообщил ему, что после избрания нового Папы Бонифация над каждым пелагианцем в Италии нависла смертельная опасность. Это он переслал мне письмо киликийца с сообщением о том, что в Остию отправлен корабль, которому поручено тайно увезти епископа Юлиана.

С этим письмом и присланными деньгами я явился в убежище на мельнице. Все что нам оставалось теперь — это ждать прибытия корабля. Под журчание воды и скрип жерновов мы коротали время, размышляя на все лады о вечной загадке: почему Господь не сотворил человеческий ум способным легко и быстро понимать волю своего Создателя?

— Когда гнев утихает ненадолго в моей душе, — говорил епископ Юлиан, — я готов верить в искренность Августина из Гиппона. Вся его жизнь показывает, что он искал Господа с открытым сердцем. Он много раз заблуждался — пошел по неверному пути и на этот раз. Но вся свора его сторонников действует из чистой корысти — в этом я убежден. О, они прекрасно все понимают! Ведь для них, как и для Иуды, главное — касса, приход-расход. Если принять учение Пелагия, число верующих — а значит, и платящих — будет расти медленнее. Человеку страшно принять на свои плечи груз свободы и ответственности. То ли дело — предопределение! О чем тревожиться, если твоя судьба в вечности предопределена до твоего рождения? И благодарная паства течет и течет мимо сундуков под сладкий звон падающих монет.

До нас доходили известия, что августа Галла Пласидия пыталась примирить епископов, уговаривала их созвать новый собор, писала об этом Меропию Паулинусу. Но в июле у нее родился сын, и все ее внимание перенеслось на заботы о наследнике трона. Наши надежды на новый собор быстро таяли.

Наконец после очередной поездки в Остию мельник вернулся с сообщением, что корабль из Киликии прибыл. Капитан согласен ждать нас три дня. Но нечего было и думать о том, чтобы прийти в порт открыто. Всех прибывающих и отплывающих портовая стража подвергала строгому допросу: кто, откуда, куда, с какой целью? Слишком много людей знало епископа Юлиана по имени и в лицо. Куриози шныряли по улицам Остии, как псы, натасканные на запах ереси.

Что оставалось делать? В Остии я знал лишь одного человека, который мог бы нам помочь.

Я рассказал епископу Юлиану о своем плане. И он согласился рискнуть.

И вот я снова прохожу мимо «Таверны рыбников», мимо театра (афиша обещает «Комедию о сундуке» Плавта), мимо казармы пожарников. Вода в каменной цистерне поблескивает лишь на самом дне — вся долина Тибра изнывает от засухи. Войдя в инсулу «Младенец Геркулес», я могу уже не спрашивать дорогу. Спокойно поднимаюсь по ступеням на второй этаж, не привлекая внимания жильцов. И слышу тот же спокойный, приветливо-равнодушный голос.

— Нет, — сказала Корнелия, увидев меня. — Я больше не хочу. После разговора с вами я не могла спать три ночи. Воспоминания поползли, как растревоженные тараканы. Не могу я ворошить все это снова и снова.

Я спешу заверить ее, что о прошлом не будет сказано ни слова. Мне нужна ее помощь в делах сегодняшних. Я не называю ей имя епископа Юлиана. Просто достойный человек, которого преследуют папские ищейки. Может она помочь ему как-то проникнуть на корабль в порту? Конечно, мы заплатим за эту услугу. Но не очень много.

Она задумывается.

Я пытаюсь поставить себя на ее место. Один едва знакомый пришелец просит помочь какому-то уже совершенно чужому человеку в опасном деле. Ее — одинокую беззащитную вдову. Ради чего она может пойти на такой риск? Ради той эфемерной вспышки узнавания друг друга, которая мелькнула между нами при первой встрече и испарилась? Смешно.

Она долго молчит, разглаживая вышивку на пяльцах, подправляя выбившиеся нити.

— Вспоминаю, что в годы моей молодости в Бордо, — сказала Корнелия, — охота шла за последователями Присцилиана. Достойная вдова грамматика Дельфидия приютила его у себя — ее за это сожгли заживо. Другую женщину забили камнями на улице. Дядя Глабрион однажды спросил шепотом у Пелагия, верит ли он, что Присцилиан проповедовал ученикам в голом виде, что женщины отдавали ему своих дочерей для плотских утех, что они занимались черной магией. «Злая чернь, — сказал Пелагий, — всегда будет приписывать проповедующим свои тайные