– Кого?

– Александра Поля!

Александр Борисыч Поле ездил за Софьей, и уже по тому одному был близок к Василию. Василий выслушал брата благодарно, склонил голову: ничем не ущемил его Юрий, подавший ныне дельный совет.

– А ударить должно им враз! В одно и то же время!

– Из смоленских княжат, – пробормотал Владимир Андреич, видимо доселе вспоминавший родословие названного боярина. И трое родственников-соперников, в сей миг ставших единою семьей, удоволенно поглядели друг на друга.

– Где он?

– Рассохин бает – в Нижнем сейчас!

– Дак и позвать сюда! Скорого гонца пошли, в два дни доскачет!

Анфал Никитин не обманывал себя, ведая, что своих сил у него ныне противустать новгородцам на Двине недостанет. И когда с вестью от князя и Рассохина прибыл к нему княжой гонец, медлить не стал, оставя все торговые дела на сотоварищей и Герасима, бежавшего в свой черед из монастыря. С нынешним расстригой они обнимались еще в Хлынове, тиская друг друга в объятьях.

– А я ведал, цьто ты посхимилси!

– Я-то? Рано мне ишо Богу служить! – отвечал Герасим с усмешкой. – Утек я из монастыря, да и на-поди! Послужу по первости людям, а там уж, когда оружие в руках держать не замогу, може, и в монастырь подамсе!

И они вновь жали друг друга в объятиях, хлопали по плечам и спине, пили пиво, хохотали. И в Нижний распродавать добычу и добывать оружие взял Анфал Герасима с собой. И теперь, накоротко перемолвив с обретенным другом, свалил на него все недоделанные дела, наказавши, не стряпая, ехать на Вятку и собирать людей. Сам же устремил в Москву на легких санках всего с двумя кметями, и мчал, не останавливая порою даже, чтобы поесть. Февральские метели как раз укрепили пути, и кони шли ходко, сани словно по воздуху несло, заводные скакали следом.

Пена летела с удил. В Москву въезжали на заре третьего дня, и только тут, в виду города, Анфал, выбравшись из санок, пересел в седло.

С великим князем Московским встречались назавтра. Анфала, вздевшего зипун, крытый персидской парчой, провели в терема. Двинский воевода, успевший обозреть Москву, отметил про себя и каменные стены, коих не смогли преодолеть ни Ольгерд, ни Тохтамыш, захвативший город обманом, и узорные терема знати, и людскую тесноту, и изобилие торга, уступающего разве что нижегородскому, и нескудное громозжение посадских палат. Москва уже начинала догонять Тверь и даже Новгород Великий. С великим князем не следовало шутить и баять надо сторожко. Посему, пройдя в палату и углядевши князя, он поклонил ему мало не до земли и баял пристойно, ничем не выдавая своих тайных дум.

Василий был еще молод, глядел задумчиво и заботно. «Встанут?» – вопросил. Анфал пожал широкими плечами: «Явимся, там и видно станет! А токмо пограбили новогородчи вдосталь двинян!»

– Княжую рать пошлю к Устюгу! – домолвил Василий. – Тамо и встретитесь!

– Дорогой не переймут? – возразил Анфал, остро глянув в очи князю.

– Поспешим! – возразил Василий. – Своих посылаю тотчас. И ты скачи!

– Я-то не умедлю, княже! – просто отмолвил Анфал и, принявши княжой подарок – саблю аланской работы[101] и дорогую бронь, – вновь поклонил до самой земли.

– Больших сил у нас нет! – напутствовал Анфала боярин Федор Товарко уже после того, как двинянин покинул княжеский покой. – Иным поможем: на Торжок пойдет рать! И владыка обещает помочь! – примолвил московит, не договорив, впрочем, чем и как, но Анфал понял, склонил голову.

– К Петровкам[102]?! – повторил, утверждая.

– К Петровкам! – твердо отмолвил боярин, склоняя голову. – Ты и сам не умедли, воевода!

Вновь летели сани, и неслась дорога, взмывала и опадала даль, и Анфал, щурясь от летящего встречь из-под конских копыт снега, думал про себя: ну, теперь поквитаемси, господа вятшие!

Василий Дмитрич начинал чувствовать то, что чувствует, по-видимому, рано или поздно любой облеченный высшей властью. Бремя судьбы вверенной ему Богом земли (а понимал он именно так, да так и толковали ему все без изъятия) вызывало в нем самом смутную дрожь, которая усиливалась, когда он садился за грамоты или решал с избранными из бояр государственные дела. Он был в центре паутинного сплетения многоразличных воль, сильных и слабых правителей, и ему приходилось считаться как с далеким непонятным Тимуром – Темерь Аксаком, «железным хромцом», так равно и с князем Иваном Владимировичем, который женится сейчас на дочери Федора Ольговича Рязанского, тринадцатилетней застенчивой красавице, по сложному династическому родству – его племяннице, ибо женат князь Федор на его родной сестре и, следственно… Ничего не следственно! Церковь разрешение на этот брак дала, молодые – двадцатилетний старший сын Владимира Андреича Храброго, Иван, и юная Василиса – любят друг друга. А что молода – дак по бабьим приметам крепче слюбятся! Софья, сестра, сама приезжала в Москву на правах мужней женки, крепко расцеловала Василия, всплакнув на встрече (это уж как водится!). Соня принимала гостью с церемонной сердечностью.

Ни слова не говорено было о том, что брак сей заключался не без умысла. Та остуда в отношениях с князем Олегом, кою вселил в него Витовт, сейчас рушилась, и рушилась к хорошу, не к худу! О прошлом годе Олег с пронским и козельским князьями на Хопре у Дона, в Червленом Яру одержал знатную победу над татарами. Был захвачен в полон царевич Мамат-Салтан и иные ордынские князья и, главное, не виделось никакого, как встарь, в отместье карательного похода на Русь. Настроенья в Орде позволяли бить степняков по частям, чем и пользовались русичи. Иван Федорович Кошкин и вовсе толковал, что Орда вот-вот падет, а Железному хромцу не до Руси нынче, да и вовсе не до Руси! Нынче и дань в Сарай возили