Шрифт:
Закладка:
Ты не знаешь, как приятно, как занятно…
– Это была бойня, – произнесла Ева, в её голосе отчётливо прозвенели горькие нотки. – Оно не забывает такие вещи. Наверное, люди могут забыть. Возможно, птицы и моллюски возвращаются, и никто не рассказывает туристам о произошедшем. Но море помнит. Память моря охватывает целые зоны вечности.
Я рассказала ей, как в детстве нашла окаменелого трилобита на острове Конаникут.
– Однако он оказался каким-то рыхлым, потому что сланцевая глина метаморфизировалась, превратившись в кальций… – Тут я поняла, что заболталась, и замолчала.
– Я пела ради себя, – произнесла она, и я села на кровать, наблюдая за игрой имбирного света на её лице. – Я пропела о тебе, позволив вырваться наружу твоей собственной песне. Я сдержала своё обещание.
– Думаешь, она ждёт? – спросила я. – Я имею в виду, твоя мать. – Она оставила мой вопрос без ответа. Мне захотелось сказать ей, что я люблю её. Я хотела умолять Еву остаться со мной навсегда, окутать меня её батипелагическими[131] мечтами, на которые она позволила мне взглянуть лишь краем глаза. Чтобы она научила меня своим метаморфозам и я тоже могла бы так же свернуться кольцами, взирая на мир чёрными акульими глазами. «Пожалуйста, научи меня своему колдовству, – мысленно взмолилась я, – чтобы я тоже могла призывать анемонов и крабов, осьминогов и морских звёзд. Оставайся навсегда, стань моей сестрой, моей возлюбленной, моей наставницей, чтобы я могла окончательно и бесповоротно в тебе раствориться». Мои мысли сияли, словно восходящее солнце, и она их услышала. Или просто догадалась.
– Нет, – прошептала она. – Я отдала тебе столько, сколько смогла.
Именно тогда мне вспомнились мои июльские сны о пляже Мунстоун, в которых я танцевала в хороводе под «Морскую кадриль», пока Ева играла на скрипке. Но я оставила их при себе. Я прошла в ванную, почистила зубы, попшикалась дезодорантом и сходила по малой нужде. Собственное отражение в зеркале на дверце аптечки меня удивило, но не сильно. Я похудела, кожа приобрела землистый оттенок, а под глазами появились тёмные круги.
«Что ж, невелика цена», – мысленно усмехнулась я.
– Всё, можно ехать, – объявила я, вернувшись в спальню. Ева всё ещё стояла у окна. Наконец она отвернулась от света нарождающегося дня. Мне кажется, она сказала что-то об Аокигахаре Дзюкай, но очень тихо, а я не стала переспрашивать.
Мы вышли из дома, сели в машину и выехали из города, где я сразу свернула с Брод-стрит на шоссе I-95 в сторону Саут-Каунти. Мне пришлось найти свои солнцезащитные очки, так сильно палило слева яркое утреннее солнце. День выдался ясный, небо было, как всегда, бездонно-синее, без малейшего намёка на облака. Ева нашла радиостанцию, играющую классическую музыку, и…
– Не останавливайся, – напомнила Имп.
МАТЬ твоя спит на дне морском,
Кораллом стали кости в НЕЙ,
Два перла там, где взор сиял,
ОНА не исчезлА и не пропалА.
Но пышно, чудно превращенА
В сокровища морские ОНА[132].
У нас уйдёт меньше часа, чтобы добраться до пляжа Мунстоун. Я съехала с межштатной автомагистрали на… хотя стоп, какой смысл подробно расписывать наше путешествие? Я съехала с межштатной автомагистрали и помчалась на юг, к морю. Да, на юг, к морю. Мы ехали с опущенными стёклами, и воздух был напоён сладким ароматом цветущих растений. Вскоре вокруг нас раскинулась живописная сельская местность, по которой пролегает I-95: мельница Кеньона (около 1886 или даже 1695 года постройки), поля с высокой засохшей кукурузой, леса, заросли папоротников, пастбища, каменные стены, заросшие мхом и лишайником, лошади, коровы и козы, огромные деревья, посаженные или пустившие корни, как мне кажется, ещё до Войны за независимость, горстка домов (некоторые из них старинные, пристойного вида, а некоторые – новые и дрянные) и широкая поляна с дикой морковью, чьи белые цветы лениво шелестели на утреннем ветру. Мимо нас проносились пруды, ручьи и небольшие болота. Раз или два у меня возникало желание остановить «Хонду», чтобы показать Еве ту или иную достопримечательность. Но я давила в себе эти порывы. Там, на Уиллоу-стрит, она предупредила: «Нам скоро выезжать. Я и так уже слишком задержалась».
Она не хотела, чтобы я где-то останавливалась, поэтому не стоило её об этом упрашивать. Я старалась не задавать вопросов, на которые уже знала ответы; Розмари когда-то научила меня этому искусству.
К семи часам (мне пришлось заехать на заправку, иначе мы бы приехали раньше) мы достигли песчаного тупика, поворота в конце Мунстоун-Бич-роуд. С одной стороны, с запада, он граничит с прудом Кард, а с другой стороны, с востока, к нему примыкает непроходимая чаща чахлых деревьев, и дальше снова простирается водная гладь Карда. Я припарковалась возле пруда, предупредив Еву, чтобы она была осторожнее с ядовитым плющом, так как в окрестностях пляжа он растёт повсюду. Я не знала, есть ли у неё аллергия, но у меня на ядовитый плющ просто жуткая аллергическая реакция. Поэтому моё предупреждение было чисто рефлекторным. В конце концов, она ведь так и осталась босая. Молча улыбнувшись, Ева открыла дверь и вышла из салона.
Какое-то время мы молча стояли рядом с машиной… впрочем, продолжалось это недолго. Я заметила на пруду двух лебедей и обратила на них её внимание. Кивнув, она распевно произнесла:
И лебедь белая под гнётом тяжких лет,
Предчувствуя судьбы своей конец,
Из сердца песню-панихиду криком исторгая,
С отливом-катафалком в море уплывает.
Бывают ли катафалки у тех, кто умирает в море?
– Ты сама это только что придумала? – удивилась я.
– Ну уж нет, – ответила она и рассмеялась, но это нельзя было назвать недобрым или издевательским смехом. – Это английский поэт Финеас Флетчер[133]. Он автор этих строк.
– Хм, звучит красиво, – призналась я.
– Но не настолько, как сами лебеди, – парировала она.
– Да, – согласилась я, – не настолько.
Порыв ветра взъерошил гладь пруда тёмного чайного цвета, и один из лебедей расправил широкие крылья.
– Нам нельзя задерживаться, – сказала она, и я последовала за ней по дорожке из серого песка, ведущей к пляжу. Мы прошли по водопропускной трубе, соединяющей оба пруда. Отлив уже заканчивался, и мы слышали, как в бетонной трубе под нами журчит вода. Соляные пруды от пляжа отделяли лишь две-три линии дюн. Их склоны заросли шиповником и вышеупомянутым
