Шрифт:
Закладка:
Сейчас Чекалов, спеша и путаясь, старательно наматывал шарф на шею, чтобы мать успела увидеть, какой у нее послушный сын. Елена Ивановна улыбалась и кивала головой. Поезд отошел от полустанка.
Позже уехала Зося. На ее отъезде настоял Иустин. Зося тяжело болела. Она очень исхудала. С трудом передвигалась. Жук ничем не мог ей помочь. Отдавал свой хлеб, она не ела. Чтобы протопить печь, он тащил из леса целые деревья. Зосенька равнодушно глядела на огонь. Иустин забирал в свои огромные лапищи ее крохотные руки, силился согреть их дыханием.
Безразличие подруги пугало Жука — оно означало последнюю степень усталости. Что-то сломалось внутри человека, он теряет тепло вместе с жизнью. Зося даже не спорила, когда муж сказал, что отправит ее в Курск.
Поезд уходил; она долго терла стекло кулачками.
Прошло немало времени. Комиссар не мог позабыть эти мокрые от слез кулачки. В разлуке по-настоящему понял, что́ значила для него Зосенька.
Даже работа не могла заглушить мысли о жене. Он думал о ней постоянно. Жук до такой степени привык видеть ее рядом с собой, что не удивился, когда однажды, забежав домой, застал там… Зосю.
Просто он схватил ее на руки и чуть не расшиб о потолок. Она была такая же худенькая, теплый свитер смешными пузырями вздувался на плечах и на локтях. Но глаза ее жили, радовались, лучились светом.
— Я не могла там оставаться, — объяснила она, — не могла. И я сбежала. Ты не отошлешь меня обратно?
Жук все понял. Едва к Зосе вернулось здоровье, словно проснувшись, она поразилась расстоянию, отделявшему ее от родного поселка. С этой минуты уже никакие уговоры не могли ее остановить.
Иустин заставлял Зосю снова и снова повторять, как с узелочком прибежала она на вокзал, как ее не пускали в вагон и она с мешочниками забралась на крышу и все боялась, что упадет под колеса.
Потом ей посчастливилось. В Москве она попала в эшелон, отправлявшийся на Петроградский фронт. Солдаты, узнав, что она едет в Шлиссельбург, к мужу, комиссару, взяли ее в свою теплушку, кормили и еще на дорогу дали продуктов.
— Теперь мы вместе, — говорила Зося Иустину. — Что бы ни случилось — вместе!
28. Дневник
После экстренного заседания Петроградского губернского исполкома Чекалов и Жук шли пешком через весь город. Заседание было бурным и оставило в душе тяжкий след. Предлагался чудовищный, не укладывавшийся в мыслях план обороны. Это и обороной назвать было невозможно. Суть плана состояла в тактике «заманивания»: впустить врага в Петроград и здесь уничтожать его в уличных лабиринтах.
Нашлись военные специалисты, которые поддерживали план. Но у большинства он вызвал возмущение.
Впустить врага в город! — от этого леденело сердце. Если такое несчастье случится, все будут драться за каждый дом и переулок. Война есть война, и необходимо предвидеть все. Но самим открыть дорогу Юденичу! Для этого надо быть предателем или сумасшедшим.
Один из депутатов-рабочих сказал:
— Нам с этим планом страшно явиться на заводы!
Иустин и Николай шли, прислушиваясь к грохоту пушек. Красные всполохи взлетали над Нарвскими воротами, над южным предместьем.
— Вот он, Юденич-то, рядышком гремит, — сказал Жук, — а у нас споры-разговоры бесконечные. Драться надо, драться, а не разговаривать!
Чекалов сутулился сильнее обычного. Его сердило, почему Иустин говорит так, точно Николай сам не понимает нелепости предложенного плана. Понимает, да и как еще! Будто кол загнали в мозг, — вот что для него эта глупейшая тактика «заманивания». Он не сомневался, что не иначе отнесутся к ней рабочие, матросы, солдаты и в Питере, и в Кронштадте, и в Шлиссельбурге.
Петроград! Для каждого русского он был дорог по-своему. Николай родился на Неве. Здесь он мужал и рос. Здесь полюбил, здесь вошел в революцию. Иустин увидел этот город уже взрослым человеком. В июле его били на Невском. В октябре он бил юнкеров, брал Зимний. Каждый сросся с Питером. Сросся так, что от сердца не оторвешь. А эти краснобаи хотят сдать город Юденичу. Пустые это фразы — «заманивание», «частичное отступление», «временный отход». Должно быть сказано страшное слово — «сдать»! Питер сдать!
Николай оглянулся на Иустина. Тот сжал его руку и спросил:
— Ты об этом думаешь?
— Да, об этом.
Ни о чем другом сейчас нельзя было думать…
Оба высокие, стройные, но один — с широко развернутыми плечами, другой — с заметно впалой грудью, шли они рядом и всматривались в черты родного города.
Петроград жил уже по-военному. Боевой облик он принимал деловито, сосредоточенно, спокойно.
По улицам, оставляя синие бензинные облака, мчались броневики. Прошел большой отряд с трехлинейками на ремнях. Отряд щетинился штыками на скате Дворцового моста. Неприметно для себя Жук и Чекалов шагали, касаясь плечами друг друга, в ногу, руки наотмашь. Уверенность и сила города, готового к бою, передавалась им.
Возле «Медного всадника» Иустин остановился и сказал Николаю:
— Не дивись, Микола, но подумалось мне сейчас про Шлиссельбургскую фортецию. Там бывало так. Зажмурюсь или думка какая западет в душу, спешу к одному человеку; если в разных камерах сидели, писал ему письмо. Шло оно через верные руки, через банную «ховиру» или еще как. У того человека талант — о самом трудном простыми словами рассказывать.
— О Лихтенштадте говоришь? — спросил Чекалов.
— О нем, об «очкастом», — подтвердил Иустин. — Давно уже у нас с ним большой разговор наклевывается. Да все, понимаешь, не ко времени. А сейчас, пожалуй, в самую точку… Давай заглянем к нему с нашими думками. Он же тут поблизости живет. Пошли?
— Пошли! — решил Чекалов.
В коридорах «Астории» сновали люди в шинелях внакидку либо застегнутые на все пуговицы, с котомками на спине. Все спешили. Перебрасывались короткими фразами. Ковровые дорожки были сдвинуты в сторону. На полу — отпечатки грязных подошв. Поперек коридора тянулись ржавые трубы «времянок». Только великолепные бронзовые канделябры напоминали о былом гостиничном уюте.
Иустин и Николай постучали в дверь, на которой мелом написано: «Лихтенштадт». Ответил женский голос:
— Войдите.
В комнате с большим окном, в которое гляделась темно-красная гранитная колоннада Исаакиевского собора, все было аккуратно и скромно. Чайник стоял на чугунной «буржуйке». Книги выровнялись в ряд на самодельных, некрашеных полках. В простенке висел портрет Гете; у поэта гордое лицо, подбородок упирается в пышный кружевной воротник.
Из-за стола, накрытого клеенкой, поднялась Марина Львовна. Она поздоровалась с вошедшими. Хотела что-то сказать, отвернулась, пряча слезы.
