– Да, – сказал доктор серьезно, но с некоторым уже недоумением.

– Тогда получайте. – Я передал ему одну из паек так, чтобы не видел никто из соседей. – Это вам от Елизаветы Михайловны.

– О! – только и сказал Катценштейн, действительно потрясенный. И тут же, разламывая пальцами, принялся за полученный хлеб.

С той поры регулярно каждый вечер стала появляться у нас в бараке Елизавета Михайловна и незаметно передавала нам принесенный с собою хлеб. Иногда это делала по ее поручению черненькая медсестра, армянка или еврейка, посещавшая барак для осмотра больных.

– Елизавета Михайловна у нас ангел, – как-то сказала она, когда у нас зашла речь о сестре-хозяйке.

Я не поэт, я прозаик. Но часто в лагерные годы охватывало меня неудержимое желание запечатлеть в стихах то, что довелось испытать. Многим, побывавшим в заключении, знакомо такое чувство. Образ Елизаветы Михайловны сам просился в стихи. И я их написал и прочел ей при встрече:

Средь фантастичного тряпья,

Порочных глаз, калек безногих,

Воров, голодных и убогих,

Среди двуногого зверья,

Средь злобы, жадности и страха,

Людского мусора и праха —

Вы появились светлой тенью,

Как ангел с горной высоты,

«Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты»,

В платочке клетчатом и красном,

Со станом тонким, с взглядом ясным,

Держа под синей ватной курткой

Заветный и святой кусок…

На нарах дулись в карты урки,

И каждый жульничал, как мог.

Я ел ваш хлеб, ночуя с ними,

Меж оборванцев и калек…

И ныне, присно и вовек

Благословенно Ваше имя.

Наверное, от умерших оставались пайки.

22

Вероятно, это она добилась того, что меня с доктором временно, до отправки в отделение на постоянную работу использовали в качестве подсобных рабочих при карабасском стационаре.

Мы были очень этим довольны. Вместо того чтобы круглые сутки, томясь бездельем, валяться на нарах в окружении жалкого барачного люда, мы получили возможность целые дни проводить в чистой и культурной обстановке больницы. Да и лишняя миска «борща» перепадала. А я к тому же мог видеть Елизавету Михайловну и перекинуться с ней словом.

Утро у нас начиналось в бараке. После подъема все население полками выгонялось во двор, какая бы ни стояла погода. Мы толпились возле барака в нетерпеливом ожидании заветной четырехсотграммовой пайки. Вот наконец вдали, за зоной показался едущий из хлеборезки зеленый фургончик, который тащили на себе, вместо лошадей, несколько работяг-заключенных. Кругом набранные из блатарей охранники с толстыми палками. Фургончик въезжает в зону, медленно приближается, останавливается у дверей нашего барака – и тут начинается нечто вроде общей свалки. Голодные люди окружали повозку с хлебом тесной взволнованной толпой, шумели, напирали – вот-вот разнесут фургон. Охранники отгоняли их. Над ватными лагерными ушанками, кепками, военными картузами, островерхими казахскими малахаями взлетали и опускались палки. Охранники защищали хлеб, и только так можно было его защитить. Крики боли, ругань, возбужденный гам…

Палки, которыми была снабжена набиравшаяся из уголовников низшая администрация, широко применялись в лагерном быту. Палками по утрам гнали на работу. В сорок пятом году по приказу свыше палки были отменены.

Наконец порядок у зеленого фургончика восстановлен кое-как. Люди выстраиваются длинной изгибающейся вереницей, движутся мимо раскрывшихся зеленых дверок, где виднеется тесно уложенный на полках хлеб, каждый получает свою уже готовую пайку и проходит теперь в барак. Там все рассаживаются по своим местам и послушно ждут раздачи утренней баланды. Вдоль рядов, раздавая завтрак, проворно бегают «малолетки» с дымящимися мисками. Они потом получат за свою работу лишний черпак.

Воровство царило фантастическое. Как-то я, сидя на нарах в ожидании завтрака, повернул голову, чтобы ответить соседу на вопрос, и этого было достаточно – моя пайка бесследно исчезла. Только что полученная, лежавшая на коленях пайка. После того я, получив хлеб, полностью съедал его тут же, ничего не оставлял на обед.

Позавтракав, мы с доктором шли к воротам и, глядя через проволочное ограждение, нетерпеливо дожидались Николая. Завхоз стационара, высокий молодой казах, он каждое утро приходил за нами и выводил из зоны на работу.

Первым делом надлежало доставить из столовой обед для больных. Тройкой впрягались в особую тележку и везли ее, сопровождаемые тем же Николаем. За коренника был самый сильный – рослый усач в длиннополой кавалерийской шинели и в кубанке с красным донцем, типичный буденновец, – пристяжными мы: справа писатель, слева врач-психиатр. Так и везли вместо лошадей. В кухне нагружали тележку горячими дымящимися бачками, снова впрягались и шаг за шагом, далеко не борзой тройкой, везли обратно в стационар, на кухню. За работу полагался лишний черпак борща. Не больничного, а простого – вода и капуста.

Стоя в сенях, у кухонного окошечка, через которое выдавалась пища, и держа горячие глиняные миски, мы все трое – молчаливый, ни с кем не разговаривавший буденновец, врач-психиатр и писатель – с жадностью хлебали «борщ» из сладкой мороженой капусты. Рядом у стены, под брезентом, ворохом, один на другом, были навалены на земляном полу умершие за ночь. Из-под рваного брезента высовывались руки со скрюченными пальцами, грязные пятки желтых босых ног. К запястьям мертвых были привязаны веревочкой деревянные бирки, на них химическим карандашом написаны фамилии покойников и номера личных дел.

Несколько в сторонке, сидя на деревянной параше, мучился какой-нибудь живой скелет в больничной рубахе – доживающий последние дни дистрофик, кандидат в кучу под брезантом.

Подкрепившись мороженой капустой, принимались убирать трупы. К этому времени у задних дверей стационара уже стояла вместительная арба, запряженная парой тощих грязных флегматичных волов. Волами правила бойкая смазливая девчонка в платочке, уголовница. Сбросив гремящий брезент, мы грузили на арбу голые, окоченело раскоряченные, безобразно костлявые трупы. Остекленелые глаза, рты, из которых, казалось, еще рвется крик. Выпяченные клетки ребер и провалы животов, шишки коленных суставов на тонких, как палки, ногах…

Отмучились братки.

Мы брали покорных всему мертвецов за тонкие ледяные руки и ноги и, раскачав неправдоподобно легкие тела, с деревянным стуком забрасывали на подводу, одно на другое. Накрывали сверху грязным рваным брезентом ворох мертвецов.

– Но-о, заразы! Цоб-цобе! – кричала девчонка на арбе, замахнувшись на волов палкой, и матерно ругалась. Волы нехотя делали шаг, другой, колеса со скрипом начинали вращаться, брызгая грязью, и колесница смерти лениво ползла по раскисшей дороге, направляясь к больничным воротам. Трупы вывозили куда-то в степь, сваливали в общую яму, уже вырытую командой могильщиков, и кое-как закидывали землей.

Так хоронили заключенных.

Каждое утро