джуббы, удобно раскинувшимся на диване, расслабившимся. Никогда раньше не доводилось ему видеть чёрные как смоль волосы отца взлохмаченными, да ещё к тому же без фески. Никогда ещё до того он не видел голой ноги отца, что мелькнула на краю дивана из-под кафтана. И ещё — он никогда не видел отца, ей-богу, — это правда, — с бубном. Тот гремел в его руках с шумным треском, в такт танца, и прерывался нежным пощёлкиванием пальцев. Он никогда доселе не замечал, — и наверное, это было самым удивительным из того, что он увидел сейчас, — такого весёлого, сияющего лица, охваченного любовью и безмятежностью, что ошеломило его точно так же, как в своё время Камаля, когда тот направился к отцу, подталкиваемый желанием освободить мать, и увидел, как тот стоял около своей лавки и смеялся.

Всё это промелькнуло у него перед глазами за считанные минуты, и когда Зануба закрыла дверь и вернулась к себе, он остался на своём посту и прислушивался к пению и треску бубна за дверью. У него кружилась голова. Это был тот же самый голос, который он услышал, когда только вошёл в этот дом, однако какое же впечатление он оставил на нём, какие новые образы проникли в его душу! То было похоже на школьный звонок с урока, едва заслышав который, ребёнок радуется. Эти образы были чужды ему, и превращались в предвестников многочисленных бед. Когда он услышал голоса, то как бы сам находился среди школьников.

Зануба постучала по двери своей комнаты, приглашая его присоединиться к ней. Ясин очнулся от своего обморока и пошёл к ней, пытаясь взять себя в руки, чтобы не показывать ей своего волнения или ошеломления. Войдя в комнату, он широко улыбнулся:

— То, что ты увидел, заставило тебя даже позабыть о самом себе?!

Довольным тоном он ответил:

— Редкое зрелище и прекрасное пение…

— А ты хочешь, чтобы мы сделали так же, как и они?

— В нашу первую ночь?!.. Ну нет… Я не хочу смешивать тебя ни с чем, пусть то даже будут песни…!

И хотя из-за этого происшествия ему было нелегко казаться в её присутствии спокойным и естественным, он всецело предался этой задаче, чтобы как можно быстрее вернуться в нормальное состояние, словно человек, делающий скорбное лицо на похоронах, и в конце концов всё же пускающий слезу. Но скорее всего, к нему снова вдруг вернулось удивление, и он спросил себя:

— Ещё удивительнее то, что раньше мне не приходило в голову — я здесь вместе с Занубой, а мой отец — в соседней комнате с Зубайдой. То есть мы оба в одном доме! — Он в нетерпении пожал плечами и продолжил разговор сам с собой. — Но как мне не дивиться, ведь этому невозможно было поверить, пока я не увидел собственными глазами!.. Он вон там, и совершенно неуместно будет спрашивать, может ли это происходить на самом деле! Я должен в это поверить и не удивляться… А что ещё делать?! И что с того?

И он не только ощутил покой от своих раздумий, но и безгранично обрадовался. Нет, не потому что ему требовалось какое-то поощрение, чтобы можно было продолжать эти похотливые приключения, а потому, что он, подобно большинству попавших в сети своих греховных страстей, привязывался к образу, и находил в отце себя. То был традиционный образец для подражания, что уже давно вселял в него страх, — что отцу тоже станет известно о его присутствии в этом доме. Он попытался забыть обо всём, кроме своей радости, — словно она была самым дорогим, чего он добился в жизни, и испытывал к отцу новую любовь и восхищение — не те, что обрёл под тяжким гнётом почитания и страха, а те, что проистекали из самых глубин души и смешивались с первоисточниками. Более того, эта любовь и это восхищение словно были одним целом с самолюбием. Теперь его отец больше не был далёким и неприступным, застёгнутым на все пуговицы, нет, он стал близким ему, капелькой его плоти и крови. Отец и сын стали одним духом, одним человеком — тот, кто бил в бубен, был не господином Ахмадом Абд Аль-Джавадом, то был сам Ясин, как ему и следовало быть. Их разделяли лишь какие-то второстепенные соображения из жизненного опыта. «Поздравляю, отец! Сегодня я открыл тебя, и сегодня ты заново родился во мне. О, какой день! О, до чего же ты у меня замечательный, отец! До сегодняшней ночи я был сиротой. А теперь я пью вино и бью в бубен почище Айуши-тамбуристки! Я горжусь тобой, отец. Интересно, а ты ещё и петь тоже умеешь?…»

— А господину Ахмаду Абд Аль-Джаваду не слушалось иногда и петь?…

— Ты всё ещё не выкинул его из головы?! О, оставь же их уже в покое!.. Ну да, иногда поёт, мой верблюжонок… Он подпевает, когда пьян…

— И какой у него голос?…

— Зычный, такой же плотный, как и его шея…

«Так вот откуда способности к пению в нашей семье — поют все. Этот талант у нас всех от тебя. О, хоть бы мне разок услышать, как ты поёшь, отец, а то я помню одни лишь крики да ругань, и то, как ты называл меня: „мальчишкой, быком, щенком“, а я хотел бы услышать от тебя песню „Любовь у матроса — это случайность“, или „Любимый мой, красавчик“. А каким ты становишься, когда пьян, отец? Как ты буянишь? Мне нужно это знать, чтобы следовать твоему примеру и возродить твои традиции. А каков ты в любви? Как ты обнимаешься?…»

Он обратил взор к Занубе и увидел, что она стоит перед зеркалом и кончиками пальцев проводит по ресницам. Из-за выреза в платье мелькнула её гладкая белоснежная подмышка. Этот склон у выступающей груди, что походила на лепёшку из теста, опьянил его, и он набросился на неё, словно лев на газель…

40

Около дома господина Ахмада Абд Аль-Джавада остановились три машины, принадлежащие друзьям хозяина дома, что выступили добровольцами и ждали невесту и её свиту, чтобы отвезти их в