торговое местечко Обдорск, находящееся уже в пределах Сибири. Отсюда-то и должно было начаться мое путешествие по поручению Академии. Из Обдорска я должен был ехать вдоль берегов Ледовитого моря до устья Енисея, но, по несчастью, все, что я доселе вынес в дороге, до того расстроило мое здоровье, что мне невозможно было и думать о таком многотрудном путешествии, и в январе 1844 года я свернул в Березов за врачебной помощью. Там один искусный врач посоветовал мне оставить на некоторое время холодные тундры и всякие ученые занятия. Вследствие этого совета весной 1844 года я выехал из Сибири и через Тобольск, Верхотурье, Соликамск, Великий Устюг и Петрозаводск возвратился в Финляндию.

На родине я начал лечиться и был так счастлив, что через полгода врачи дозволили мне отправиться снова в Сибирь. В начале 1845 года я явился в С.-Петербург и, получив от Академии полную инструкцию, поехал в Казань. Здесь в ожидании летнего пути я занимался черемисским языком и, выехав в первых числах мая, в конце его был уже в Тобольской губернии, где должны были начаться возложенные на меня Академией занятия. По инструкции настоящим их предметом должно было быть самоедское племя, но так как самоеды в разных частях Сибири смешиваются с остяками, то для точнейшего различения их я счел необходимым заняться также и остяцким языком и этнографией их. Для этого я провел все лето 1845 года в остяцкой области по Оби и Иртышу. К осени я перебрался вверх по Оби в Нарымский округ Томской губернии и занялся изучением живущего здесь самоедского племени, которому прежде несправедливо приписывали остяцкое происхождение. Это изучение взяло у меня всю осень и всю зиму. Весной 1846 года я перенес свою деятельность в речную область Енисея, продолжая пока изучение вышеупомянутого самоедского племени, многочисленные ветви которого встречаются здесь в разных местах, особенно в Туруханском крае. Покончив эти занятия, я отправился летом 1846 года к самоедским племенам, живущим по нижнему течению Енисея и принадлежащим к двум большим племенам: к западно-самоедскому, или юракскому, и к восточно-самоедскому, или тавги. Так как первое было тщательно изучено мною еще прежде, то я и мог заняться почти исключительно одним только племенем тавги. Занятие это взяло, однако ж, у меня все время от конца июля 1846 до начала января 1847 года, проведенное мною в полярной стране в зимовьях Плахиной, Хантайке, Дудинке, Толстом Носе и др. Засим я снова отправился на юг к енисейским остякам и изучал их в течение всей остальной зимы. Весной 1847 года я был уже в Минусинском округе и занимался тут изучением разных уже отатарившихся остяцких и самоедских племен. В то же время шли своим чередом и археологические исследования: я раскапывал курганы, срисовывал надписи, собирал всякого рода старинные вещи и проч. Летом я перебрался через Саянские горы в Монголию и нашел там отатарившиеся племена как остяков, так и самоедов в особенности. Осенью я переехал из Минусинских степей в Канскую область, где почти все остальное время 1847 года изучал татар, коттов и самоедов (камассинцев). Зимой 1848 года сначала я жил в Нижнеудинске у карагасов, потом посетил тункинских самоедов и к весне перебрался за Байкал. Тут, в Селенгинской уже степи, исчезли все следы самоедов, и по инструкции я мог бы закончить свои странствования, но так как Забайкалье представляло много интересного как в археологическом, так и в этнографическом отношениях, то я и решился проехать до Нерчинска, откуда прошлым летом и начал, наконец, свое возвратное путешествие, так затянувшееся разными развивавшимися в дороге болезнями.

Обозначив, таким образом, с возможной краткостью направление моих почти восемь лет продолжавшихся странствований, постараюсь с такой же краткостью изложить и результаты их, хотя они и состоят во множестве не приведенных еще в порядок материалов. Но если какие-нибудь внешние препятствия не помешают, я непременно представлю на рассмотрение Академии одно за другим несколько сочинений преимущественно этнографического и лингвистического содержания. А так как, согласно инструкции, я занимался в то же время и историей, и мифологией, и археологией, и статистикой. и топографией, то и по этим частям надеюсь принести свою лепту науке. Я повсюду собирал и тщательно записывал песни, сказания и устные предания. Собирал также и древние исторические документы, но о достоинстве их до сих пор еще ничего не могу сказать решительного. То же должен заметить и о собранных мною древностях, рукописях, этнографических предметах всякого рода и т.п.

Самым важным для науки материалом я почитаю мои лингвистические заметки о самоедском языке. Язык этот, как обозначено и в отдельных моих отчетах, распадается на три главных наречия: 1) северо-западное, или юракско-самоедское, 2) северо-восточное, или тавги-самоедское и 3) южное, или остяцко-самоедское. Каждое из них в свою очередь представляет большее или меньшее число разностей или оттенков. Так, к юракско-самоедскому можно причислить следующие пять диалектных оттенков: 1) канинский и тиманский, 2) ижемский, 3) большеземельский и обдорский, 4) кондинский, или казымский, 5) юракский. Наречие тавги-самоедское имеет также пять оттенков: 1) авамский, 2) хантайский, 3) карасинский, 4) байский, 5) камассинский. Наконец, остяцко-самоедское наречие имеет два оттенка: томский и туруханский, которые в свою очередь заключают в себе много еще меньших оттенков (см. мои отчеты). О всех этих наречиях и их различных разновидностях скопилось у меня множество весьма важных, но еще и не приведенных в порядок заметок. Я предполагаю составить для каждого из этих трех главных наречий особую грамматику, более или менее полный словарь и, сверх того, по крайней мере для юракско-самоедского, краткую хрестоматию. Может быть, понадобится составить особую этимологию со словарем и для камассинского диалектного оттенка, значительно уклоняющегося от прочих восточно-самоедских. Остальные же не требуют особой обработки, их можно будет коснуться в сочинениях о главных наречиях.

Из языков, которые, кроме самоедского, занимали меня во время путешествия, первое место принадлежит финскому. О нем написано и представлено уже мною несколько небольших сочинений, а именно: зырянская и черемисская грамматика с рассуждением о влиянии акцента в лапонском языке, не говоря о диссертации «De affinitate decliuationum in lingua Fennica, Esthonica et Lapponica», вышедшей еще в 1839 году после моего первого путешествия по Лапонии. Для лапонского языка у меня есть еще много не приведенных в порядок заметок относительно системы гласных, различия наречий и т.д. Касательно же финского, в особенности богат я заметками об угро-остяцком языке. Этот язык распадается также на три главных наречия, из коих одно господствует по Иртышу, другое по Верхней, а третье — по Нижней Оби.