Молодой человек недолго следовал за интересными дамами. Он передумал. Он подошел к стоянке такси и нанимает шофера в Фонтенбло.

Он его убьет.

Левый берег.

Сен-Жармен. Картье, хорошо знакомое по старинным романам, самое аристократическое место Парижа.

Старое, строгое картье, невеселое. Пахнет крысами и книжной плесенью.

Ни веселых кафе, ни роскошных магазинов, ни элегантных парикмахерских — ничего от современной суеты сует.

Старые лавки старых антикваров. Выставленная у дверей облупленная золоченая мебель с облинявшей гобеленовой обивкой, печальная, как выставленный в морге труп ограбленной старухи.

Никто никогда не входит в эти лавки и не выходит из них.

Мохнатая, лиловая от старости собака греется на солнце.

Тихо приоткрыв дверь, просовывается на улицу лысая голова, посмотрит через темные очки, затрясется и тихо спрячется. Это хозяин проверяет, не умерла ли собака.

В антикварной лавке всегда старик хозяин, иногда старуха и непременно бледная девица в шерстяной вязаной кофте — племянница, существо по природе злое и виноватое. Она записывает заказы, путает сроки и цены, наступает на лапы лиловой собаки и сама же ругается. Хозяин следит за ней выпущенным над очками острым, ненавидящим взглядом. Она торопится, говорит с покупателями шепотом, чтобы старик не придрался к ее путаным, испуганным словам, мучается под его взглядом и задевает локтем драгоценную лампу с почерневшей десятки лет тому назад заклеенной трещиной.

Иногда в этих старых лавчонках продаются диковинные вещи, происхождение и назначение которых сам хозяин не может объяснить. Он знает только цену этой вещи, за которую держится крепко.

Долго стояла на окне одной такой лавочки на углу Святых Отцов большая широкая бутыль, скорее банка, с узким коротким горлышком. Бутыль была наполнена водой, и в воде плавали странные штуки, вроде брелоков из цветного стекла. Они как бы висели в воде вроде сталактитов. Их можно было рассматривать часами. Были среди них — крошечная корона, красное сердце, золотой комочек, белый череп с черными глазницами, алый крест, треугольник, золотой ключик, роза, какие-то магические фигуры, совершенно не понятные, и было их всех, вероятно, не меньше сотни…

Иногда, должно быть от легкого сотрясения, одна из фигурок начинала вдруг быстро опускаться на дно, другая так же быстро подыматься.

Иногда несколько сразу, точно опережая друг друга, взмывали на поверхность, и вдруг часть их снова падала на дно.

Хозяин называл эту банку «Магическая бутыль», но ключа к ее тайнам у него не было. Стоила она дорого и долго не могла найти покупателя. Потом исчезла с витрины. Больше нигде и никогда мы такой не видали.

Лавочки букинистов тоже посещаются редко.

Старый букинист пасет крыс между полками своих книг, пишет что-то в конторском реестре, водит по цифрам сухим костяным пальцем с твердым ногтем. К редким покупателям относятся равнодушно, почти не замечают их. А те входят и уходят без обычного приветствия. Букинист для них — придаток к книгам. Если приходится заговорить с ним, он предпочитает лично полезть на лесенку и молча протянуть спрашиваемый том. Никто у букиниста громко не разговаривает. Сонно шелестят книги. Пахнет плесенью, сырой и затхлой, как цвелью запущенного старого пруда с гниющими обрушившимися мостками.

Время останавливается.

Вдоль набережной, закрывая вид на реку, набиты на гранитные перила ржавые ящики. В них книги, и старые, и новые, иллюстрации, гравюры, раскрашенные листы со старинными модами.

В новых книгах большею частью выдран титульный лист. Это значит, что любезный автор почтил кого-то подношением своего произведения с каким-нибудь лестным посвящением. Получивший этот подарок выдрал лист и продал книгу букинисту. Иногда к предосторожности этой не прибегали, и случалось находить книги с очень интересными и забавными именами. Говорят, что если такие книги попадают в руки самих авторов, то авторы негодуют не столько на равнодушие одаренного этой книгой приятеля, сколько на его неделикатность. Нельзя сплавлять книгу к букинисту, не выдрав посвящения. Нельзя давать повод читателям посмеиваться:

— Хи-хи! «Верному другу от верного друга».

Продают все эти книги, и старые, и новые, и всякие, — толстые мадамы с обветренными сизыми щеками.

Мадамы в тугих корсетах, в драных перчатках, в гарусных шарфах на коротких шеях. Сидят они на табуретках. Иногда под табуретку поставлена маленькая жаровня, и тогда мысль колеблется между двумя видениями: пифии на треножнике и просто поджариваемого ростбифа.

Короткие ноги этих мадам, простуженные речной сыростью, обуты в бархатные невиданные сапоги и калоши. И торчат ноги вперед и врозь, как у деревянных кукол, и до земли не хватают.

Рассматривает книги старый господин в драповом узком пальто с протертыми швами. Лица его никогда не видно. Видны затылок с седыми прядями и седой мох, торчащий из ушей.

В этом картье есть нарядная кондитерская, дерзко облицевавшая свою наружную стену рыжим мрамором.

И вот — небывалое видение. Сон прошлого.

Тихо подъезжает маленькая грациозная каретка на тонких легких колесах — хрупкая картинка, нарисованная тонко отточенным карандашом.

Кучер с седыми бачками останавливает лошадку в шорах (ей есть чего испугаться) у подъезда кондитерской. Дверца с гербом открывается. Осторожно нащупывая подножку, вылезает чистенький старичок в цилиндре, входит в магазин и выносит пакетик с пирожными. Из опущенного окна кареты протягивается сухенькая ручка, затянутая в перчатку. Мелькает седой локон.

Старичок говорит что-то почтительно нагнувшемуся кучеру, карета медленно отъезжает, а старичок бодро идет пешком — не идет, а совершает прогулку.

Он не смотрит на старые кресла, старые книги. Они слишком близки и знакомы. Смотреть на них даже неловко, неделикатно, как на былых элегантных монденов, вдруг встреченных в грязных лохмотьях.

Все они пережили какую-нибудь катастрофу, сломившую их жизнь, выбросившую их на улицу. Они прошли через смерть, через разочарование, иные и через преступление. И вот доживают горький срок своей жизни. И продаются…

— Дворцовое кресло из ограбленного Версаля…

— Эту книгу держала в руках принцесса Ламбаль…

Они умирают и, может быть, не хотят наших взглядов, наших прикосновений…

Старичок, опустив голову, проходит мимо.

Это тоже Париж.

Перу

(Из воспоминаний)

В один ненастный день в Париже, когда кругом было все серо и мокро, а небо выглядело как свод тюрьмы, я начиталась газет и пришла в отчаяние.

— Куда скрыться на