Шрифт:
Закладка:
— Чудесное место! С покойниками плясать. Торопитесь, не то из-под носа выхватят. Эдакое-то всякому лестно.
Метро потряхивало, укачивало. Лицо горело, по спине протекал противный холодок, и глухо билось сердце.
— Нельзя! Нельзя! То есть, наоборот, — надо, надо! Надо довести это дело до конца. Что за малодушие! Пропущу случай, потом никогда себе не прощу. Теперь уже недолго осталось. Марья Назаровна это и есть первоисточник — последний этап… Пер-Лашез… покойники…
Было уже темно, когда она вылезла из метро. Какой-то тихий автомобиль чуть не сбил ее с ног, вспыхнул огненными глазами и снова погас, словно подмигнул.
— Господи! Мигают. К добру ли это?
Марья Назаровна плыла в зеленом чаду маленькой кухни. Лампочка была обернута зеленой бумажкой. Плыла Марья Назаровна и была пьяна до заболдения.
— Ой, родная ты моя! Это, значит, ты место ищешь. Ох, доля наша непокрытая. Это, значит, к Баухкнопфам. Это у них место.
— А какое же место? За старухой ходить?
— Чиво-о?
— У них старуха?
— У них, у них, — радостно закивала Назаровна. — У них все. И старуха, и все, что хочешь. Отличные люди.
Вера Сергеевна собрала последние силы. Подбодрилась.
— Ради бога, адрес.
— Адрес? Вот дай Бог памяти. Как будто на Фирлян. В двадцатом номере на Фирлян.
— Вы наверное знаете?
— Ну как не знать. Чудные люди. И старуха, и все, что хочешь.
Назаровна закачалась и икнула.
— Мы сегодня корейку жарим. От плиты такое по всему заведению воспаление.
Как во сне добралась Вера Сергеевна до двадцатого номера на авеню Фридланд.
— Баухкнопф? — переспросила консьержка. — Они недели две тому назад переехали. Адрес Ла Вилетт, пятнадцать рю Урко. Мадам плохо себя чувствует? Мадам хочет воды?
Она все-таки доехала, живая или почти живая. Она нашла указанный дом, она позвонила, и ей отперли.
Отпер плотный веселый господин.
— К Сереже? — радостно спросил он. — Сережа на фронте, и мы гордимся, что наш отпрыск…
— Я от Марьи Назаровны, — прошептала Вера Сергеевна.
— А! От Марьи Назаровны? Значит, насчет нашего Кокошки?
«У них, значит, мальчик болен, а не старуха», — подумала Вера Сергеевна и, выдавив губами дрожащую улыбку, кивнула головой.
— К сожалению, вы опоздали! Ужасно жаль. Вчера наши соседи прислали специалиста, и он его отлично обстриг. Кокошка! Иси! Покажись! Иси, дурень, иси![114]
И на его зов выбежал из соседней комнаты развеселый пудель.
— Видите? По новой моде — корпус стрижен, но не брит, а ноги и морда в мохнах. Хорошо. Вы как специалистка должны оценить. Что? Что? Да ей, кажется, дурно… Жоржет! Де ло! Вит де ло! Сет дам того-с… ве мурир…[115]
Была война
Вася, семнадцатилетний волонтер французской армии, в первый раз приедет в отпуск. В последнем письме написал: «Приеду в субботу вечером, на сорок восемь часов, это уже наверное».
И «наверное» было подчеркнуто.
Потом пришла еще открытка.
«Приеду в субботу вечером. Только не вздумайте встречать на вокзале. Убедительно прошу — не надо».
— Почему он не хочет, чтобы его встретили на вокзале? — удивлялись домашние. — Верно, боится, что очень затолкают.
Ждали, волновались. Бегали в русскую лавочку за халвой, приготовили жареную колбасу с капустой — все по вкусу героя.
Сережа Синев прибегал каждые полчаса справляться — не приехал ли. Он так надоел, что пришлось ему наврать. Сказали, будто получена телеграмма, что Вася приедет в воскресенье утром.
Сережа Синев погас, как свечка на сквозняке, втянул голову в плечи и ушел понурый.
Лизочке, Васиной старшей сестре, жалко стало Сережу, и она закричала вслед:
— Хотите шоколаду? У меня есть плиточка.
Но он уже не слышал.
Он шел и думал: «Они, кажется, меня обманывают. Что же, завтра воскресенье, рано вставать не надо, и я отлично мог бы подежурить сегодня вечером на улице и проследить, не приедет ли Вася». Но тут же сообразил, что дома хватятся, пойдут его искать и потащат домой. Дома до сих пор относятся к нему как к ребенку, что довольно глупо, потому что ему двенадцать лет, а в этом возрасте у островитян человек считается уже совершеннолетним и может не только взойти на трон своих отцов, но даже жениться. Ну, женитьба, положим, черт с ней. Он женщин не любит. Трон? Он бы его с удовольствием променял на хороший аэроплан новейшей системы, четырехмоторный.
Из ночного дежурства ничего не вышло. Родители, не имевшие ни малейшего понятия о правах двенадцатилетних островитян, Сережу вечером уже из дому не выпустили.
Вася приехал довольно поздно. Дома уже потеряли надежду, решили, что начальство раздумало.
Вошел он радостный, шумный, громыхал сапогами, махал руками и говорил так громко, словно перекликался с кем-то через речку. Шинель ему попалась узковатая, красные руки торчали из коротких рукавов гусиными лапами.
Первый его вопрос был:
— А где же консьержка? Я ее не видал.
— На что тебе консьержка? — удивились мать и сестра.
— Да просто интересно, узнала бы она меня в этой форме.
Он долго поворачивался во все стороны, не снимая форменной шапки, косясь на зеркало и великодушно предоставляя собою любоваться.
— Да ты, кажется, вырос за это время, — сказала сестра.
— Да, многие думают, что мне двадцать лет.
— Отчего нельзя было тебя встречать? — спросила сестра.
— Да я ехал с товарищами, — отвечал он неохотно. — Мы, солдаты, любим сразу с вокзала зайти в бистро, выпить по стаканчику. Вы бы только стеснили.
— Ну, садись, бедный мой мальчик, — сказала мать. — Намучился ты, наверное. Тяжело было?
— Гм… — отвечал Вася. — Как сказать. Конечно, было довольно холодно. Кормили хорошо. Товарищи чудные. Га-га-га! Есть у нас один — Андре Морель. Ну, я такого комика в жизни своей не встречал!
— Да подожди, ты поешь сначала. И почему ты так ужасно кричишь?
— Разве? Разве я кричу?
Начались рассказы из военной жизни.
— Вот вы мне никогда кофе в постель не давали, а там, если кто из нас заленился, товарищ непременно принесет ему кружку с его порцией. И никто не возмущается и не ворчит, как вы.
Потом шли рассказы о том, как поутру встают, как моются.
— А зубы чистят? — спросила мать, заранее делая осудительное лицо.
— Конечно, чистят! — восторженно воскликнул Вася. — Еще как!
— Скоро вас, пожалуй, и на фронт двинут.
— Да, мы надеемся, что
