И всё это происходило так легко, просто и быстро, что совсем скоро белые нити были повсюду. И Ранзор даже думать забыл о Максе, Дамире, Тэссе и своих планах, а только семенил и прыгал на цыпочках, боясь обмочиться в этих молочных реках, что разливались вокруг. Детище его чахло и загибалось, в паутину счастья вплетались новые белоснежные узоры — витки из шёлковых нитей.

Макс тоже весь побелел и растворился в свету, белой плазме, эфире, неоне. Их нити растекались не только по глади, но и по воздуху, проникая в связи паутинок заражённого пространства и в сознания инфицированных, закрадываясь в чужие воспоминания и вытягивая их свет наружу, распаляя огонь в сердце каждого.

Молочные реки ширились и росли, следовали за убегающим Ранзором. И всякий раз он приходил в оцепенение, когда в чьём-то сознании вспыхивали картины прошлого, пропитанные мгновениями нежности и любви, что на доли секунды ослепляли взор, и Ранзор замирал.

Так он угодил в одну из белых паутин, разросшихся прямо в воздухе, запутался в ней и прилип. И этот белый шёлк стал растекаться по его руке, перекрывая все остальные вены, но Ранзор неистовым усилием воли сумел подавить очередную вспышку. Выбрался из пут и перебежал в безопасное для себя место, куда белый эфир ещё не добрался, но и это не помогло. Те белые вены, что опутали руку, начали разрастаться сами по себе и растянулись по всему телу и особенно сплелись у сердца. Ранзор схватился за грудь и простонал, глаза его побелели. Белые вены исчеркали шею, лицо и всю голову так, что все прочие вены растворились, и Ранзор свалился.

Вокруг развернулась тьма той самой пещеры, но теперь чёрный ветер своим холодным властным прикосновением трепал рыжие патлы. Спина кишела мурашками, в воздухе стояла отвратительная разлагающая сырость, и всё здесь затихло и отмерло, даже стук в висках. И только скрип, как от гвоздя по металлу, раздирал слух. Всё лицо и губы растрескались и шелушились, сухое горло першило, а глаза слезились. В такой темноте не разглядишь своего тела, даже очертаний, словно его и вовсе не существует, но зато чувствуешь всё. Как оно дрожит на лютом холоде, а пальцы ног коченеют на ледяном полу, и вся кровь стынет в неподвижном куске льда.

Но и это было не всё. На коже вновь ярко высветились вены всех цветов и оттенков, ранее поглощенных стихий. Но теперь они не были преимуществом и расползались по телу, словно змеи, пока их сияние не погасло. И эти самые вены странно исказились, приняв форму колючей проволоки. Они стали елозить под кожей, разрезая внутреннюю человеческую мякоть и, как оказалось, выпускать кипящую кровь внутри оледенелой плоти.

И когда тело немело от внешней стужи, внутренняя агония отрезвляла его, и всё страдало, раздиралось, плавилось. Ни одна клетка не осталась без внимания. Это был точечный обстрел, где ядовитый ветер целовал душу своими кислотными, леденящими и обжигающими поцелуями. Они уподобились ударам плетью по голой замёрзшей коже.

Затем, вдалеке забренчала цепь, и топот гигантских лап и жуткое рычание. Нечто тайное и неясное, словно сама жизнь. Вот только здесь её не было, не было плоскости, на которой она бы расположила время и пространство. И не было той меры, которой можно было бы её измерить, охватить всю её значимость и величину. Как со дна глубокой впадины не измерить материка, так и пребывая в океане отчаяния не познать величину жизни. А только гнетущее чувство обиды и предательства твоей семьи, где братья и сёстры враждуют друг с другом, а мать травит тебя своим воспитанием, стыдит и презирает, видя в тебе отца, которого ты никогда не знал.

И всё вокруг, что можно обозначить жизнью, есть лишь дешёвый фарс, безобразная и противоестественная фантасмагория без конца и края.

Вот ты родился, чуть созрел и в тот же миг жизнь — мать всех чудовищ несётся на тебя, гремя своими массивными цепями и сотрясая мир своими громадными необъятными лапами, чтобы пожрать твои труды и всего тебя. Но и это не удовлетворит её волчий аппетит. И ты дрожишь, боишься и съёживаешься, а никто так и не приходит, не заявляет о себе с грозным видом и рычанием, но камень не спадает с плеч, а только тяжелеет. Ты напрягаешься всё сильнее и сильнее, пока не начинаешь истошно рыдать.

— Лжец! Притворщик! Закончи это! Сорви все свои маски, или я сделаю это сам, Гомизид! Я знаю, кто ты! Я знаю, что ты! Ты ждал монстра?! Ну, так взгляни на него и увидишь только себя! Ты настолько сильно желаешь быть кем-то другим, что позабыл, что значит быть собой, позабыл, что значит жить по-настоящему! Но ты ещё можешь исправить это, принять свой страх и подружиться с ним.

— Хорошо, хорошо! Всё что угодно, только не оставляй меня! Умоляю! — Гомизид взвыл. — Это не я! Меня зовут Мак… Ранзор! Я воплощение ненависти!

— Лооожь! — Прогремел голос в голове и Ранз… Гомизида тряхнуло.

— Гомизид! Меня зовут Гомизид! — Поправил себя он и стал испуганно оглядываться.

Но колючая правда, облечённая в голос мальчишки, перестала звучать и мучить. Тьма убывала, и Гомизид увидел собственное тело опутанное белыми венами. Стоя посреди водоёма, утопающего в тумане, в котором слабо прорисовывались тёмные силуэты тех, кто уже не принадлежал хвори. Они были слишком далеки, а всё внимание Гомизида было приковано к Максу, стоящему перед ним и истекающему кровью, и больше всего её вытекало из сердца.

Гомизид рассмеялся.

— И всё равно ты просто человек! — Воскликнул он.

Но Макс не ответил.

— Я чую твои эмоции, а значит могу направить их против тебя!

Ехидно выговорил Гомизид, вытянул руку и сжал кулак. Макс ощутил этот импульс в своём сердце и задрожал. Что-то вскипело, забурлило и напряглось в нём так, что плоть начала рваться.

Макс вскрикнул. Брешь его души раскрылась огромной раной в сердце, и прямиком оттуда хлынули потоки света самых разных тонов и оттенков. Они смешались и окутали тело, своим видом напоминая белую глину, озарённую ярким сиянием.

Гомизид опустил руку, Макс же пожал плечами. Из него всё ещё хлестала кровь, но её не было видно под слоем белого эфира, что он собрал вокруг.

— Ты прав! — Сказал Макс. — Я это просто я! И во мне всё та же кровь, и тот же набор эмоций, но отныне я им больше не раб!

Он глядел, как переливается эфир на его теле, а Ранзор стоял, трясся от злобы, взирая