успеха. Он мог написать сатиру против обывателя, а написал гимн в честь обывателя, потому что все герои истреблены и подлинного на свете остались только тараканы. У него вместо комедии получилась слезная драма: “Вот я стою перед вами, в массу разжалованный человек, и хочу говорить со своей революцией: что ты хочешь? Чего я не отдал тебе? Даже руку я отдал тебе, революция, правую руку свою, и она голосует теперь против меня. Что же ты мне за это дала, революция? Ничего. А другим? Посмотрите в соседние улицы – вон она им какое приданое принесла. Почему же меня обделили, товарищи? Даже тогда, когда наше правительство расклеивает воззвания «Всем. Всем. Всем», даже тогда не читаю я этого, потому что я знаю: всем, но не мне. А прошу я немногого. Всё строительство наше, все достижения, мировые пожары, завоевания – всё оставьте себе. Мне же дайте, товарищи, только тихую жизнь и приличное жалованье”.

До настоящего бунта Подсекальников не поднимается, как и его автор – до трагедии. Но он впервые в ХХ веке заявляет о праве обывателя на жизнь, это очень революционно, а сейчас так даже и контрреволюционно. Время для этой пьесы, думаю, еще не пришло, потому что далеко не все даже теперь дозрели до мужества Подсекальникова. До права на жизнь. До отказа от массы, Родины и прочих великих умозрений. Но когда-нибудь, наверное, “Самоубийцу” поставят так, как эта пьеса того заслуживает, просто для нее должно накопиться отчаяние. Сталин пьесу разругал, назвал пустоватой, но напрямую не запрещал. Уже из ссылки Эрдман потребовал, чтобы Мейерхольд прекратил борьбу за нее.

Честно говоря, я думаю, что Степанова в “Мандате” присутствует: она все-таки была настоящая роковая красавица, а роковые красавицы иногда неудержимо рассказывают, как все из-за них стрелялись. Как хотите, а я слышу здесь ее голос:

“Олег, я призна́юсь тебе: моя мама была цыганкой. Ее тело лишало ума, как гром. С пятнадцати лет я стала вылитой матерью. Помню, в Тифлисе я поехала на извозчике покупать себе туфли, и что же ты думаешь, приказчик сапожного магазина не сумел совладать с собой и так укусил меня за ногу, что меня увезли в больницу. С тех пор я ненавижу мужчин. Потом меня полюбил иностранец. Он хотел одевать меня во все заграничное, но я говорила: «Нет!» Тогда меня стал обожать коммунист. Мой бог, как он меня обожал. Он сажал меня на колени и говорил: «Капочка, я открою перед тобой весь мир, едем в Алупку». Но я говорила: «Нет!» И он проклял меня и вышел из партии. Потом меня захотел один летчик. Но я рассмеялась ему в лицо. Тогда он поднялся над городом и плакал на воздухе, пока не разбился. И вот теперь Подсекальников. Женщины падали перед ним как мухи, Раиса грызла от страсти стаканы и дежурила возле его дверей, но он хотел только меня. Он хотел мое тело, он хотел меня всю, но я говорила: «Нет!» Вдруг – трах, и юноши не стало. С тех пор я возненавидела свое тело, оно пугает меня, я не могу оставаться с ним. Олег, возьмите его себе!”

В 1931 году в сетуньской больнице она сделала от него аборт, о котором очень жалела. Но – “жена у него, у меня театр”. Кажется, тогда она начала догадываться, что у него никогда не хватит решимости уйти; но мысли эти он умел прогонять.

…И так они развлекались, совместно или раздельно гастролируя по СССР, пока в 1933 году, прямо в Гаграх, на съемках музыкальной комедии “Веселые ребята” Эрдмана не арестовали.

Времена были сравнительно вегетарианские, и это тоже его знаменитое везение: случись вся катавасия хотя бы годом позже, как с Мандельштамом, могло уже не обойтись. Правда, и повод в случае Эрдмана и его соавтора Владимира Масса был довольно смехотворен. На правительственном банкете прозвучали басни Эрдмана и Масса в исполнении Качалова. В действительности они были невиннее даже тогдашнего сатирического мейнстрима; ну, допустим:

Вороне где-то Бог послал кусочек сыра…

– Но Бога нет? – Не будь придира:

Ведь нет и сыра!

Или посерьезнее:

Один поэт, свой путь осмыслить силясь,

Хоть он и не был Пушкину сродни,

Спросил: “Куда вы удалились,

Весны моей златые дни?”

Златые дни ответствовали так:

– Мы не могли не удалиться,

Раз здесь у вас такой бардак

И вообще черт знает что творится!

Златые дни в отсталости своей

Не понимали наших дней.

Или самая известная (причем в разных вариантах):

ОГПУ, придя к Эзопу,

Схватила старика за жопу.

Смысл этой басни ясен:

Довольно басен!

Сталин вознегодовал, Качалов вострепетал и сдал авторов, и на следующий буквально день Эрдмана и Масса взяли на съемках, где они мучились на картине (мучиться можно и в Гаграх, поскольку фильм снимался тяжело, приходилось постоянно переписывать сценарий под новые идеи Утесова). Дело вел журналист и революционер-перебежчик, сам впоследствии объявленный шпионом, болгарин-богатырь Николай Христофорович Шиваров, в 1937 году получивший пять лет и покончивший с собой в Каргопольлаге. Якобы принял повышенную долю люминала. Собственно, покончил он с собой или нет – сказать весьма трудно; но Шиваров, который часто вел писательские дела – Домбровского, скажем, или Мандельштама, – даже от Надежды Яковлевны Мандельштам удостаивается сравнительно милосердных оценок. Он что-то такое начал понимать, до него довольно рано стало доходить, что все эти люди ни в чем не виноваты. И в 1936 году, когда его перевели работать в Свердловск, он производил уже впечатление загнанного. Эрдман и Масс получили сравнительно мягкие приговоры: по три года ссылки и десять лет без права проживания в столицах.

4

Степанова пришла в ужас, но вместе с тем понадеялась, что теперь узел ее судьбы развяжется сам собой. Потому что Эрдман был женат, хоть и гражданским браком, и никак не мог оставить свою балетную жену Надежду Воронцову. Степанова решила, что наступил ее час. Сейчас она Эрдмана спасет, он оценит жертву и будет навсегда ее.

Жертва была серьезная, и сама она о ней написала так – заметим замечательную интеллектуальную честность этого фрагмента:

“Я решила обратиться к Авелю Софроновичу <Енукидзе>. Он принял меня в своем рабочем кабинете. Я просила о свидании и разрешении навестить Эрдмана в ссылке. Енукидзе всячески отговаривал меня от поездки в Сибирь, даже пригрозил, что я рискую остаться там, но я была тверда в