руках, злилась, снова смеялась – словом, переживаний хватило на весь вечер. Даже справлялась по телефону у своих друзей – «бывает ли вообще такое на свете», и что это, собственно говоря, такое, и к какой категории явлений следует это отнести. Мне отвечали:

– Ах! Ах!

– Быть не может!

– Вы, верно, что-нибудь не так рассказываете.

– Хамство потрясающее!

– Не банально!

– Воображаю, как вы рассердились!

– Надеюсь, вы его сумели поставить на место?

– Вы его, конечно, отчитали?

– Ну конечно, – отвечала я. – Мне даже неприятно вспомнить, что я так вышла из себя.

* * *

Утром он заехал за мной.

Выехали из серого ослизлого Петербурга (тогда уже Петрограда). Застучал вагон по белым снегам, блеснуло солнце. На полустанки выбегали местные жители, почтальоны, которым бросали из почтового вагона мешочки с письмами, бабы, мальчишки, и все на каком-то приспособлении, напоминающем здешние патинетки[142], только вместо дощечки на колесах – длинная железная полоса-конек. Так все и бегали, подталкиваясь одной ногой.

Приехали в Куоккалу. Помню, какой-то молодой человек с бородкой вышел встречать нас на станцию, какие-то мальчишки, обгоняя друг друга, побежали к вилле «Пенаты» сказать, что мы идем.

Хозяин встретил радушно и ласково, усадил за стол, угощал, и все время ловила я на себе его пристальный взгляд, такой знакомый взгляд художника, готовящегося зарисовать натуру.

– Ну, теперь пойдем работать.

К удивлению моему, за нами поднялись все. Первый раз в жизни видела я художника, которому не мешало присутствие посторонних. Большинство с удовольствием выгнало бы даже саму модель, если можно было бы обойтись без нее, так тяжело действует на их творчество близость живого существа. Я знала художника очень известного, который, рисуя дерево, выгонял всех из парка, из самых дальних тропинок.

– Вдруг случайно обойдет сбоку, встанет на горку да и заглянет за мольберт!

Репин посадил меня на довольно высокий помост, сам сел близко внизу.

– Шляпку можете оставить, – сказал он, – сделаем такой парижский жанр. А вы, – обратился он к одному из гостей, – будете нам читать вот этот рассказик. Это даст настроение.

Он взял со стола какую-то книгу, вынул из нее сложенный в несколько раз газетный лист, расправил его.

– Вот этот рассказ. Вы хорошо читаете.

Все притихли. Репин взял большой картон, карандаши.

Чтец начал.

«Что это такое знакомое? Где это я читала? – подумала я. – Ах, вот это что!»

Это был мой собственный рассказ, тот самый из «Биржевых ведомостей», о котором Репин мне писал.

И то, как он выбрал этот рассказ и попросил прочесть, было сделано без подчеркнутой, нарочитой любезности и галантности, так просто, серьезно и ласково, что сразу создало атмосферу какой-то задушевности, любовности. Хотелось опустить голову и спокойно чуть-чуть улыбаться.

Такою он меня и зарисовал.

Этот портрет был сделан цветными карандашами, в манере у Репина для меня совсем неожиданной и новой, в жанре Сомова – Сомов любил такие карандашные рисунки, чуть-чуть подцвеченные.

– Я вам потом отдам этот портрет, – обещал Репин. – Нужно его еще закончить.

Он, кажется, был доволен своей работой.

В столовой ждал нас обед за знаменитым круглым вращающимся столом. Кушанья вегетарианские, очень разнообразные, стол крутится по вашему желанию во все стороны, и если какое блюдо понравится, можете возвращаться к нему хоть пятнадцать раз. Так, кажется, многие и делали.

* * *

Портрет скоро был закончен, и Репин должен был отослать его на какую-то выставку.

Потом наступили дикие времена, и о судьбе портрета я узнала уже много лет спустя здесь, в эмиграции.

В. 3., старый и преданный друг Репина, передал мне, что Илья Ефимович просил меня прислать ему мою последнюю книгу. Конечно, я сейчас же это и сделала. В ответ получила от Репина письмо, в котором он писал, между прочим, что портрет мой был отослан им на выставку в Америку и затерялся на таможне. И он просил меня прислать ему несколько моих фотографий, без ретуши, чтобы «взглянуть» на меня и сделать набросок.

Я долго собиралась заказать эти снимки. Вероятно, года два. Когда наконец решилась и послала ему две карточки, получила письмо от его дочери Веры. Она писала, что Илья Ефимович очень рад и благодарит, но сам написать мне уже не может.

Через несколько дней пришла весть о его смерти…

Есть какой-то лад, пульс у времени, тот самый, который заставляет звезды после долгих перебоев-перерывов возвращаться на то же место и вычерчивать в беспредельности тот же рисунок своего пути. А человеческая память, покорная этому ладу, возвращает душу на далекую, пройденную полосу жизни.

Сегодня увидела я зимний вечереющий день, теплый, желтый свет лампы, внимательный взгляд ласковых, чуть-чуть лукавых глаз из-под серых, седоватых бровей…

________________

Ничего я не удержала. Ни портретов, ни посвященных мне стихов, ни подаренных картин, ни интересных писем от замечательных людей – ничего.

Есть еще немногое, что сберегла память, но и это понемногу, даже довольно быстро, теряет значение, тускнеет, уходит, вянет и умирает.

Грустно блуждать по этому кладбищу усталой памяти, где все обиды прощены, грехи безмерно оплачены, загадки разгаданы и тихо обволакивают сумерки покосившиеся кресты когда-то оплаканных могил.

Примечания

1

Клео де Мерод – знаменитая французская танцовщица и актриса конца XIX – начала XX века, фотографии которой на почтовых открытках продавались по всей Европе. Она часто снималась с распущенными длинными волосами, перехваченными декоративным обручем, и ввела такую прическу в моду. (Примеч. ред.)

2

Лоло, Леонид Григорьевич (Леон Гершкович) Мунштейн – поэт-сатирик, фельетонист, переводчик, драматург, издатель. Сотрудничал с популярными периодическими изданиями и сам до 1918 г. издавал журнал «Рампа и жизнь». В 1918 г. перебрался в Киев, потом в Одессу, оттуда эмигрировал. В эмиграции печатался в газете «Возрождение» и др. (Примеч. ред.)

3

Каза-Роза – Казарова Белла Георгиевна, театральная и эстрадная певица. (Примеч. ред.)

4

Яворская Лидия Борисовна – известная актриса конца XIX – начала XX века, славившаяся элегантностью и изысканными манерами. (Примеч. ред.)

5

«Черные гусары», или «гусары смерти», – Александрийский 5-й гусарский полк, отличавшийся отчаянной храбростью. Гусары-александрийцы носили черные мундиры с символикой в виде серебряного черепа и мальтийского креста с черепом. Поэт Николай Гумилев, служивший в этом полку в годы Первой мировой войны, посвятил своим однополчанам восторженные стихи, что сделало «черных гусаров» популярными в литературных кругах. (Примеч. ред.)

6

Предсказания древнеримских жрецов-авгуров, гадавших по полетам птиц.