минимально возможное население и поддерживать боевой дух большой массы умных, энергичных женщин. Домашняя прислуга выделялась по мере надобности в зависимости от важности работы и продолжительности рабочего времени домохозяек, количества маленьких детей в семье, а также в случае болезни. Хотя этот армейский социализм не всегда работал четко, он здорово облегчал жизнь на плоскогорье и помог превратить оторванную от мира лабораторию в слаженно работающую общину с полной занятостью.

В Лос-Аламосе всегда был высок процент одиноких мужчин и женщин, и армия, естественно, мало преуспела в их разделении. Когда председателем муниципального совета был Роберт Уилсон, самый младший среди руководителей лабораторных групп, военная полиция распорядилась закрыть одно из женских общежитий и уволить его обитательниц. В совет явилась толпа заплаканных женщин и решительно настроенных холостяков, протестующая против решения. Уилсон описал дальнейшие события следующим образом: «Как оказалось, девушки устроили процветающий бизнес на удовлетворении насущных потребностей молодых мужчин за определенную плату. Армия смотрела на это сквозь пальцы, пока не заявил о себе рост заболеваний, — пришлось вмешаться». Совет решил, что число женщин, занимавшихся подобным ремеслом, было невелико; после усиления мер гигиены общежитие решили не закрывать.

Каждые несколько недель жителям поселка на «холме» разрешалось проводить вторую половину дня в Санта-Фе и делать покупки в магазинах. Некоторые пользовались возможностью, чтобы пропустить стаканчик в баре отеля «Ла фонда». Оппенгеймер не раз ночевал в прекрасном толстостенном глинобитном доме Дороти Маккиббин на Олд-Санта-Фе-трейл. В 1936 году Маккиббин потратила 10 000 долларов на строительство дома-ранчо в испанском стиле. Участок площадью полтора акра находился на южной окраине Санта-Фе. Со своими резными испанскими дверями и верандой по всему периметру, дом, казалось, простоял здесь не одно десятилетие. Дороти заполнила его местной античной мебелью и коврами навахо. Как «привратнице» проекта, Дороти был выдан пропуск категории Q (сверхсекретный), и Оппенгеймер часто использовал ее дом для конфиденциальных встреч в Санта-Фе. Маккиббин любила играть роль «хозяйки притона», но не меньше любила проводить тихие вечера с Оппенгеймером, готовя его любимое блюдо — стейк со спаржей — в то время, как он смешивал «лучшие мартини в мире». Для Оппенгеймера дом Маккиббин служил убежищем от постоянной слежки, которую ему приходилось терпеть на «холме». «Дороти любила Оппенгеймера, — говорил потом Дэвид Хокинс. — Они были друг для друга доверенными друзьями».

* * *

Большинство жен ученых в Лос-Аламосе приспособились к суровому климату, оторванности и ритму жизни на «холме», однако Китти ощущала себя попавшей в западню. Она страстно желала, чтобы Лос-Аламос принес славу мужу, но ее собственная карьера ботаника зашла в тупик. Проработав год у доктора Хемпельмана на анализах крови, она уволилась. Кроме того, Китти страдала от общественной изоляции. Когда она пребывала в хорошем настроении, то относилась и к друзьями, и к незнакомцам с теплотой и обаянием. В то же время все чувствовали, что в ее характере есть и острые грани. Она часто сохраняла напряженный, недовольный вид. На встречах и вечеринках могла бы болтать о пустяках, но, по выражению одной знакомой, «предпочитала говорить о важном». Молодой польский физик Джозеф Ротблат иногда видел ее в компаниях или за ужином в доме Оппенгеймера. «Она выглядела очень надменной и заносчивой», — говорил Ротблат.

Секретарша Оппенгеймера Присцилла Грин Даффилд занимала идеальную позицию, чтобы наблюдать за Китти со стороны. «Она была очень порывистым, очень интеллигентным, очень энергичным человеком». На Пат Шерр, соседку и жену еще одного ученого, стремительная личность Китти действовала угнетающе. «Внешне она была весела, источала душевное тепло, — вспоминала Шерр. — Со временем я поняла, что в ней нет настоящей теплоты к людям, что это было частью ее жуткой потребности в чужом внимании, симпатии».

Подобно Роберту, Китти имела привычку задаривать людей. Когда Шерр пожаловалась на керосиновую плиту в своем доме, Китти подарила ей электрическую. «Она дарила мне подарки, обхаживала со всех сторон», — говорила Шерр. Другие женщины, однако, находили ее повадки граничащими с оскорблением. Так же думали многие мужчины, хотя Китти и предпочитала мужскую компанию женской. «Она была одной из немногих женщин, кого мужчины, приличные мужчины, называли стервой», — вспоминала Даффилд. При этом секретарша признавала, что ее начальник доверяет Китти и советуется с ней по самым разным вопросам. «Он прислушивался к ее советам не меньше любого другого, кого просил высказать свое мнение», — считала Даффилд. Китти без оглядки перебивала мужа, но, согласно воспоминаниям одной из знакомых, «это его никогда не раздражало».

* * *

В начале 1945 года у Присциллы Грин Даффилд родился ребенок, и Оппенгеймеру понадобилась новая секретарша. Гровс предложил на выбор несколько опытных кандидаток. Оппенгеймер отвергал их одну за другой, пока однажды не попросил перевести к нему Энн Т. Уилсон, симпатичную светловолосую голубоглазую девушку двадцати лет, которую Оппи приметил в вашингтонском офисе Гровса. «Он [Оппенгеймер] остановился у моего стола — прямо у двери в кабинет генерала, и мы поговорили, — вспоминала их первую встречу Уилсон. — Я буквально проглотила язык — передо мной стояла легендарная личность, и частью легенды были слухи о том, что все женщины в его присутствии теряют дар речи».

Польщенная Уилсон согласилась переехать в Лос-Аламос. Перед самым отъездом начальник контрразведки Гровса Джон Лансдейл предложил ей сделку: он пообещал платить 200 долларов в месяц, если Энн каждый месяц будет присылать ему отчет о том, что наблюдала в кабинете Оппенгеймера. Шокированная Уилсон наотрез отказалась. «Я сказала ему, — потом рассказывала она, — Лансдейл, сделайте вид, что вы мне ничего не говорили». Гровс заверил ее, что после переезда в Лос-Аламос она будет служить одному Оппенгеймеру. После войны Энн узнала, — возможно, не удивившись, — что Гровс распорядился наблюдать за ней всякий раз, когда она покидала Лос-Аламос. Он, очевидно, полагал, что Энн Уилсон слишком много знала, чтобы оставлять ее без присмотра.

По приезде в Лос-Аламос новая секретарша обнаружила, что Оппенгеймер заболел ветрянкой и слег с сорокаградусной температурой. «Наш худющий, изможденный директор, — писала жена одного из физиков, — выглядел со своими горячечными глазами, красными пятнами на лице и беспорядочной щетиной как святой на портрете XV века». Вскоре после его выздоровления Уилсон пригласили на коктейль в доме Оппенгеймера. Хозяин смешал для нее один, потом второй знаменитый мартини. Девушка не успела привыкнуть к разреженному воздуху, и мощная смесь ударила ей в голову. Уилсон запомнила, как ее вели под руку в комнату, выделенную ей в общежитии медсестер.

Энн Уилсон была в восторге от своего харизматичного начальника