Шрифт:
Закладка:
Катулл был там, где я оставил его.
— Ты пропустил кульминацию выступления Целия! — сказал он. — Он только что сделал это в маленькую шкатулку, чтобы показать как. Да нет, я шучу! Но все равно, слушатели остались довольны. У Целия есть одно хорошее качество — он всегда старается ублажить всех, с кем имеет дело, а не только самого себя. Ни судьи, ни зрители не остались тосковать и мучиться неудовлетворенными желаниями под стенами Нолы, так сказать.
Я тупо смотрел на него не в силах понять, о чем он говорит. Он тем не менее продолжал болтать:
— Затем ты пропустил всю речь Марка Красса. Впрочем, большой беды в этом нет. Эта речь не ублажила никого! Похоже, Красс пытался снять с Целия подозрения во всех этих убийствах по пути из Неаполя, но, на мой взгляд, Красс никогда не умел хорошо говорить. Ему не хватает легкости. Слова, слова, слова, и ни одной запоминающейся шутки. Ему бы уж держаться своего дела, копить груды денег и просто подкупать судей, вместо того чтобы утомлять их до смерти тяжеловесной риторикой. Насколько Целию удалось выставить себя невиновным, настолько Красс снова заставил выглядеть его виноватым! Так что все теперь в руках Цицерона. Это кто с тобой?
— Мой сын, — рассеянно произнес я и представил Экона.
— Ну что ж, вы оба как раз поспели к настоящей речи. Цицерон собирается начать. Ну-ка, давайте проберемся поближе…
Нам удалось продвинуться значительно ближе к месту выступлений, так что я мог ясно видеть человека, выступившего перед судьями. Худощавый и хрупкий в ту пору, когда я впервые встретил его много лет назад, Цицерон стал толстым и неповоротливым за годы процветания. Политический триумф, которого он достиг во время своего консульства, сменился почти полным поражением, когда врагам удалось изгнать его из города; встречное постановление суда, которого удалось добиться его друзьям, вернуло его обратно в Рим, но не прежде, чем великий человек провел в ссылке восемнадцать месяцев, в течение которых большая часть его имущества была уничтожена городской чернью. За месяцы, прожитые вдали от Рима, Цицерон похудел от беспокойства — по крайней мере так про него рассказывали. Судя по тому, как плотно облегала его фигуру тога, когда он с важным видом выступил перед судом, мне показалось, что он быстро успел восстановить и объем талии, и внушительную осанку.
Клодий одно время был союзником Цицерона, а потом стал его злым духом. Даже сейчас Клодий пытался помешать Цицерону отстраивать его разрушенный дом на Палатине, утверждая, что имущество Цицерона было конфисковано государством по закону и отдано на религиозные нужды, и, следовательно, не могло быть возвращено прежнему владельцу. Два заклятых врага вели друг с другом войну на любом поле, где им доводилось встречаться, — в здании сената, в суде, при чтении предзнаменований жрецами и авгурами. Ненависть, полыхавшая между ними, могла быть потушена только смертью.
Одной этой причины Цицерону было достаточно, чтобы ненавидеть Клодию, так как она, по-видимому, была самой стойкой сторонницей своего брата и активным действующим лицом всех его замыслов. Но что же до тех смутных слухов, которые пересказал мне Катулл, о существовании бурного романа между Клодией и Цицероном еще в те дни, когда ее брат и Цицерон были союзниками? Возможно, причина, по которой Цицерон ненавидел Клодию, не имела ничего общего ни с политикой, ни с Клодием. Возможно, этим можно объяснить то, что он сделал ей в тот день. Или, может быть, как хороший адвокат он просто приложил все усилия, чтобы отвести от Марка Целия выдвинутые против того обвинения.
Наблюдая за тем, как Цицерон произносит последнюю речь в этом суде — одну из лучших в своей карьере, как потом будет признано, я чувствовал себя так, словно присутствовал на спектакле. Как и в спектакле, действие казалось отделенным от меня, диалоги — протекающими независимо от моей воли; я был зрителем, бессильным остановить разворачивающиеся события или вмешаться в их ход. Но драматург обычно стремится пролить свет на какую-нибудь истину — бытовую, комическую, величественную или трагическую. В чем состояла истина этой странной пьесы? Кто был здесь негодяем, а кто — трагическим героем? Мне казалось, что я слежу за постановкой, в которой события с ходом действия становятся все более запутанными и абсурдными, пока наконец не осталось никакой возможности выбраться из этого бреда без помощи бога или вестника, который прочитал бы речь, расставлявшую все на свои места. Но вестник с сообщением из внесценического мира уже прибыл: Экон приехал с юга и привез с собой девушку-рабыню. Теперь я знал правду о смерти Диона, но никому на сцене она не была известна — ни Цицерону, ни Целию, ни Клодии. Для меня же сообщить то, что я знал, сыграть роль deus ex machina было невозможно. Не мог же я обвинить в убийстве собственную жену!
Я мог только наблюдать, беспомощный и немой, за тем, как схватка между Целием и Клодием близится к кульминации. Яд, обман и фальшивые обвинения уже были использованы для нападений и контрнападений. Теперь Цицерон, подобно старому седовласому полководцу, выступил вперед, чтобы нанести последний удар. Слова послужат его оружием. «Она не понимает власти слов», — сказал про Клодию Катулл. Теперь ей предстоит убедиться в своей ошибке перед лицом всего Рима.
— Судьи, — начал Цицерон, уважительно наклоняя голову и оглядывая длинные ряды присяжных, переводя взгляд от лица к лицу. — Если бы здесь сегодня присутствовал кто-нибудь, незнакомый с нашими судебными законами и обычаями, он, должно быть, подивился бы ужасной срочности нынешнего заседания, приняв во внимание, что все остальные общественные дела отложены на время праздников и лишь один-единственный этот процесс идет посреди всеобщих торжеств и игрищ. Такой наблюдатель, несомненно, решил бы, что подсудимый должен быть воистину опасным человеком, закоснелым негодяем, виновным в преступлении настолько ужасном, что целому государству грозит неминуемая гибель, если проступки его не будут рассмотрены немедленно!
Такому наблюдателю следовало бы объяснить, что у нас есть особый закон, направленный против преступлений, угрожающих государству.
