Чарли (поет). Не унывай, приятель, скоро ляжешь в гроб!.. Брр-р! Иисус адский! Грабли к черту посинели! (Бьет чечетку, хлопает себя по бокам.)

Дороти. Но как вы можете это терпеть? Всегда, из ночи в ночь, из года в год? Не может быть, чтоб люди жили такой жизнью! Пока сам не узнаешь, не поверишь. Это же невозможно!

Хрюкач. Я бы рассказал им, мать их в душу!

Мистер Толлбойс (тоном проповедника). Все возможно по милости Господней.

От слабости в коленях Дороти падает обратно на скамейку.

Чарли. Полвторого. Ну че? Коль неохота окочуриться, копыта адские надо размять или состроить пирамиду. Кто за адский моцион до Тауэра?

Миссис Макэллигот. Ох, уж куда пойду? Ноги-то клятые боле не ходют.

Рыжий. Даешь пирамиду! Приморозило сверх нормы. Лезь все гуртом на чертову скамейку! Извиняй, мать!

Папуля (сонно). Чой-то еще? Соснуть чуток, так враз должно пихать, растрясывать?

Чарли. Вот это дело! Потеснись! Папуля, дай местечко для моей тощей задницы. Друг на дружку забирайся, сильней теснись, на вошь плевать. Сплотись, народ, как шпроты в адской банке!

Миссис Уэйн. Нет уж! Я вроде бы, молодой человек, не приглашавши вас себе на коленки.

Рыжий. Садись, мамаша, на мои тогда, не жалко. Ух ты! От пасхи я с первой жакеточкой в обнимку!

Люди, женщины и мужчины вперемешку, сбиваются в громадный жутковатый ком наподобие лягушек в сезон метания икры. Судорожное движение стремящейся ужаться человеческой массы распространяет в воздухе запах заношенного сального рванья. Один мистер Толлбойс продолжает маршировать.

Мистер Толлбойс (декламируя). О солнце и луна, огонь и град, все звезды и светила и небеса небес, кляните Господа!

Глухарь, которому кто-то сел прямо на грудь, издает странный, невоспроизводимый звук.

Миссис Бендиго. Пшел ты с моей больной ноги! Я те чего? Тахта, что ль, чертова гостиная?

Чарли. Как, не пованивает наш Папуля, когда впритирку?

Рыжий. Щас будет для вши большой банкет.

Дороти. Боже, Боже!

Мистер Толлбойс (останавливаясь). Зачем к Богу взываешь, грешник, на одре смертном воющий, скулящий? Ропщи и по примеру моему воспой нечистого: хвала тебе, Люцифер, князь тьмы! (Поет на мотив «Свят, свят, свят».) «Инкубы и суккубы[59], пред вами смиренно упадая!..»

Миссис Бендиго. Да заткнись, дьявол богохульный! Жиром оброс, так холод его не берет.

Чарли. Хороша задница у тебя, мать, прям перина. Карауль, Рыжий, как утюг с угла покажется!

Мистер Толлбойс. Maledicite, omnia opera[60]. Славься черная месса! Священник всегда священник. Дайте бифштекс с кровью, и чудо вам сотворю. Серные свечи, «Отче наш» задом наперед, распятие вверх ногами. (К Дороти.) Будь у нас черный козел, вы тоже, барышня, пригодились бы.

Тепло в куче сбившихся тел становится ощутимым. Всех охватывает дремота.

Миссис Уэйн. Вы не подумайте, чтобы в моей привычке у джентльмена на коленках.

Миссис Макэллигот (сонно). Кажный раз причащалася дотоль, как чертов поп не захотел грехов мне отпустить за Майкла моего. Среди етих попов есть уж таки поганцы клятые!

Мистер Толлбойс (приняв позу священника). Per aquam sacratam quam nunc spargo, signumque crucis quo nunc facio…[61]

Рыжий. Есть у кого табачку? Последний чинарик чертов скурил.

Мистер Толлбойс (словно с амвона). Братья возлюбленные, пред очами Господа нашего собрались мы на праздник святой богохульства глумливого. Преследует Отче нас грязью и хладом, гладом и одиночеством, зудом и сифилисом, вошью головной и подбрюшной. Пища наша – корки размокшие и мяса объедки скользкие, в кульках газетных нам небрежно брошенные. Радость наша – перекипевший чай и кексы задубевшие, в щелях вонючих поглощаемые, стаканчик жижи пивной кислой и объятия мегер беззубых. Конец наш – яма общая на двадцать пять гробов, ночлежка подземельная. И оттого долг наш святой – вовеки проклинать и поносить Его. И потому со демонами, с архидемонами…

Миссис Макэллигот. Езус свят, кажись, усыпаю. Ох, и кака чума долбана впоперек на мне все ноги давит?

Мистер Толлбойс. Аминь. От зла нас избавляй, но от соблазнов не уводи…

С первыми словами своей молитвы он переламывает освященный хлеб, из которого струится кровь. Слышится громовой раскат, пейзаж меняется. Ноги у Дороти ледяные. В клубах тумана носятся чудовищные образы крылатых демонов и архидемонов. Нечто, клюв или коготь, впивается в плечо Дороти, возвращая ей ощущение жестокой ломоты в конечностях.

Полисмен (тряся Дороти за плечо). Ну-ка давай, проснись-ка! Пальто нет? Белая как смерть. Ничего лучше не придумала, как здесь на холоде заснуть?

Дороти чувствует, что совершенно окоченела. На ясном, очень высоком небе колючки звезд светятся дальними электрическими фонариками. «Пирамида» разъехалась.

Миссис Макэллигот. Бедна детка, не может тягости сносить, как нам в обычай.

Рыжий (колотя себя ладонями). Брр-р! У-ух! Веселуха чертова могильная!

Миссис Уэйн. Она леди порядочная, с воспитанием.

Полисмен. Так, да? Эй, мисс, пошли-ка ты со мной в Совет приютский. Не бойся, кровать там тебе дадут. Видно, что ты этих-то всех повыше.

Миссис Бендиго. Спасибочко, констебль! Слыхали, девочки? «Повыше» он нашел! Ишь ведь любезный! (Полисмену.) А ты, что ль, джентльмен чертов с моноклем?

Дороти. Нет-нет! Не надо. Мне было бы лучше остаться здесь.

Полисмен. Ну, как желаешь. Вид-то у тебя совсем плохой. Попозже подойду еще взглянуть. (Отходит в некотором сомнении.)

Чарли. Как утюг адский за угол свернет, наваливайся, братцы, по новой. Один приемчик для согрева.

Миссис Макэллигот. Нукося, детка, жмись ко мне под бок.

Мистер Толлбойс (нараспев). «Излился я, как вода, и кости мои рассыпались; сердце мое сделалось как воск, растаяло посреди внутренности моей!»

Снова все громоздятся на скамейке. Теперь, однако, температура почти нулевая и ветер хлещет просто зверски. Зарываясь лицами внутрь груды, люди похожи на поросят, толкающихся в поиске материнских сосков. Дремотные провалы сокращаются до нескольких секунд, сонные видения становятся еще кошмарнее и фантастичнее. В куче то довольно бойкие разговоры и даже шутки, а то лишь яростные молчаливые попытки сжаться и болезненные стоны. Мистер Толлбойс внезапно изнемогает, монолог его переходит в бред; всей своей объемистой массой он рушится на остальных, едва их не задушив. «Пирамида» разваливается. Некоторые остаются на скамейке, другие сползают наземь или приваливаются к парапету. Подошедший патрульный приказывает немедленно подняться. Лежащие встают, но, только полисмен отходит, снова падают. Уже никаких звуков, кроме храпа, перемежаемого стонами. Головы сидящих мотаются, как у китайских болванчиков. Мгновения сна и пробуждения в ритме часового маятника. Доносится три мерных удара. С восточной стороны площади раздается громкий клич: «Ребята! Сюда! Газет