Шрифт:
Закладка:
Утром я ездила на велосипеде на кладбище. В Мюнхене почти тридцать кладбищ. Два из них – еврейские. Я выбрала то, что постарше. Хотела зажечь лампадку, посмотреть на пламя свечи, а глядя на него, вспоминать, размышлять и предаться чувствам. Не обязательно делать это на кладбище, но, тем не менее, я думаю, лишь в окружении могил человек можете быть уверен, что он ближе всего к своим покойникам. Даже если кладбище находится за тысячи километров от могилы того, кто умер.
Первого сентября я зажигала свечи на разных кладбищах. В Бирме, Никарагуа, Сомали и Руанде. Я никогда не забуду то кладбище под Кигали. Это была реалистичная память о сюрреалистическом апокалипсисе. При входе висела огромная белая доска со списком тутси, убитых в резне с 1994 года. После последнего имени в списке многоточие. Чтобы написать все имена, нужна стометровая стена, составленная из таких досок одна к другой. Если б только знать, кто там похоронен, потому что большая часть убитых была в таком виде, что их невозможно было опознать. За воротами начиналось поле, разделенное на квадраты, границы которых обозначены щебнем. Каждый из участков – братская могила десятков погибших, которых, когда зарывали, ставили вертикально. На одну из таких могил я поставила на песок свечу и смотрела на пламя. Иначе, чем сегодня, поскольку тогда мозг у меня был парализован, я была в ужасе от размеров этого неслыханного преступления.
Почему кладбище и свечи сегодня, первого сентября? Этого ты тоже не знаешь. Когда на прошлое Рождество я рассказывала тебе о том, как я стараюсь убежать от скорби, и о смерти моего отца, я не думала, что даты имеют значение. Больше всего мне хотелось рассказать тебе об утрате и о том, что я не могла с ней смириться. Я до сих пор не смирилась с ней. Когда я смотрю на пламя, каждый раз что-то внутри меня начинает кричать «почему!?». Но только в начале. Потом я гашу этот крик и предаюсь воспоминаниям в тишине.
Первого сентября 2012 года в 16:48 умер мой отец. Так написано в его свидетельстве о смерти, выданном чешским врачом. Это не так, потому что я знаю от горных спасателей, что он умер раньше. Прежде чем этот врач добрался до тела, прошло минимум три часа.
Это был поздний субботний вечер. Мы с бабушкой Сесилией сидели на кухне за столом и лепили вареники. Бабушка всегда ждала его с варениками, когда он возвращался из поездки. Больше всего он любил львовские, с гречкой и творогом. Рассказывала, что, когда мы жили в Гамбурге, она с разными «гонцами» отправляла нам в специальных термических сумках замороженные львовские. Да, действительно, только когда я вернулась в Польшу, узнала, что существуют и другие, отличные от львовских, вареники. Интересно, что когда я однажды попала во Львов, нигде, ни в одном ресторане никто не знал, что такое «львовские вареники»…
Так вот, лепили мы вареники и зазвонил телефон. У бабушки Сесилия все еще был стационарный. Он стоял в прихожей дома номер восемь, на шкафчике с хрустальным зеркалом. Даже когда на день рождения папа подарил ей мобильник, бабушка не избавилась от старого, стационарного, который звонил, насколько я помню, может быть, всего раза два. В тот вечер телефон дал о себе знать громким верещанием. Сесилия взглянула на часы, стряхнула муку с рук и поплелась к телефону. Помню, как через некоторое время услышала звон бьющегося стекла. Когда я вбежала в прихожую, Сесилия стояла, опершись локтями о столешницу, а голова была прижата к разбитому зеркалу. Пол был засыпан осколками стекла, телефонная трубка в окровавленной руке. Я подняла ее голову. Она пихнула мне трубку в руки, с трудом хватала ртом воздух. «Надя?» – донесся тихий шепот из трубки. Я узнала голос дяди Игнация. Когда я подтвердила, что это я, он заговорил. Говорил очень медленно, но не так, как обычно разговаривают люди, а как будто читал телеграмму. Предложение за предложением. Я помню этот его монолог, как некоторые помнят свою группу крови, а другие – Отче Наш. И я никогда не забуду.
Парашют не раскрылся.
Он не страдал.
Умер мгновенно.
Я был в Праге.
У него был мобильник.
Телефон уцелел.
Последний звонок в списке был мне.
Звонили они.
Сейчас я с ним.
Они отдадут тело только семье.
Приезжай.
Когда Игнаций начал рыдать, я выронила трубку.
Мой отец был мертв. Бабушка смотрела на меня, как на судью, который сейчас зачитает ей приговор. Я все ей сказала – она не поверила. Она сцепляла и расцепляла окровавленные пальцы, барабанила ими по столику, глотала слезы, стояла и ждала, что я стану отрицать, что скажу ей – это неправда. Я отвела ее на кухню, промыла ей руки струей из-под крана и перевязала. Посадила ее за стол, села напротив, и мы взялись за руки. Тогда я, пожалуй, впервые увидела, как выглядит безумие в глазах другого человека. Она молчала. Временами глубоко и тяжело вздыхала. Потом, наконец, встала и принялась замешивать тесто для вареников. Ведь «завтра он возвращается, а как же это без львовских»…
И, глядя на нее, я онемела, я подумала, что мне никак нельзя разваливаться на куски именно сейчас, когда у меня на руках совершенно беспомощная бабушка и передо мной поставлена задача: «Только семье выдадут тело. Приезжай» – это стучало у меня в голове и заглушало другие мысли. Не было никого, кто мог бы сделать это вместо меня. Сегодня я думаю, что именно тогда решила – не имею права впадать в отчаяние. Потом, когда у меня уже появилось право на эту «роскошь», каковой является скорбное вспоминание, когда Сесилия покинула этот мир и я осталась совсем одна, чтобы не впасть в отчаяние, я сама придумывала себе дела. Вот так я отправилась в Сомали, потом в Руанду, а потом еще дальше…
Отца мы похоронили на кладбище в Чехии, недалеко от поселка Шпиндлеровы-Млын. Это в Карконошах, недалеко от той горы, которую он видел перед смертью. Так хотела бабушка. Я тоже этого хотела. Знаю, что и папа тоже так хотел бы. Он привязывался к местам, которые были важны. Место смерти – важное место. Он часто так говорил
