Шрифт:
Закладка:
Писатель-литературовед, профессор Делийского университета, он смог насытить свою страстную филиппику множеством конкретных примеров, о которых не нам. чужестранцам, судить. Но общая тональность его речи звучит для нас знакомо. Нечто подобное не раз приходилось мне слышать и у себя дома.
С такой же стремительностью полемиста доктор Нараянлал берет под обстрел и бытующие формы нашего туризма.
— Что толку от ваших бесцельных поездок «галопом по Европам» или вот от вашего стремительного перелета из одного района Индии в другой! Так же мало в этом проку, как и в бесконечных общих декларациях о дружбе народов. Другое дело, если бы каждый из вас ехал сюда с какой-то определенной целью. Ну, скажем, некий талантливый советский режиссер исследовал бы жизнь индийского театра и высказался по вопросам его новинок. Да и другие ехали бы не для пустого глазения, а по специальным командировкам.
Наш Леонид Почивалов, гоняющийся всю дорогу за материалами о «зеленой революции», высказывался примерно в том же духе. Но я лично полагаю, что, прежде чем заняться исследованием какой-то одной определенной отрасли индийского искусства, надо совершить именно такую поездку общего типа, какую совершаем сейчас мы. Надо войти в атмосферу страны, в ее памятники, подышать ее воздухом и послушать ее людей. Тогда твой выбор специальной темы будет органичен, а не случаен.
Впрочем, и слова доктора западают в душу, поскольку они рождены протестом против праздношатающихся верхоглядов.
Доктор Нараянлал подумывает о поездке в Советский Союз, но высказывается и об этом в своем излюбленном, несколько фрондерском тоне.
— Не хочу иметь дела с официальными органами. Как бы это организовать поездку на собственные средства? Как частное лицо…
Он дарит нам свои пьесы, напечатанные на языке хинди, и предлагает, если понравятся, перевести и предложить какому-нибудь советскому театру. Вот в Польше его пьесу ставили. И прислали положительные рецензии.
Исаак, хорошо владеющий языком хинди, тут же начинает с интересом листать книжку. Я снова жалею, что не могу последовать его примеру, хотя в речи нашего хозяина и мелькали для меня, как огни в беспроглядной тьме, слова общего арабского корня, понятные мне. Я радовался этим словам. Китаб… дуния… муххабат… аде-биати… А когда я в разговоре употребил выражение «духовный опыт», Исаак тут же перевел его как «рухани тажриба». Так я и сам мог сказать.
Кстати, любо-дорого посмотреть, как воспрял духом наш Исаак при возвращении в Дели, в стихию знакомого ему языка хинди. Ведь в Калькутте, Мадрасе, Бомбее он был так же нем, как и мы, грешные, и вынужден был обходиться одним английским. В Дели он оставил английский, переключившись целиком на хинди. С упоением прозелита беседует с горничными и официантами в гостинице, заговаривает на улице с прохожими и, как дитя, радуется, когда видит удивление прохожих.
…В комнате у Нараянлала горит четырехгранный тоненький, со спичку, прутик сандалового дерева. Он наполняет помещение ароматом, не давая пламени. Только легкий дымок курится. Я своим степным носом очень четко улавливаю этот аромат, а также то мгновение, когда длинная сандаловая «лучина» догорает. Это хороший предлог, чтобы прервать затянувшийся монолог нашего хозяина и ретироваться восвояси.
Наш делийский опекун — мистер Малик, работник министерства просвещения. Он как-то рассеян в общении с нами. Может быть, оттого, что сам грешит стихами, которые время от времени появляются в газетах и журналах. Во всяком случае, его поэтическая отрешенность сказалась хотя бы в том, что он не сумел организовать как следует нашу поездку в Хардвар: вагон без кондиционированного воздуха в здешних условиях — это источник больших неприятностей. И мы только кисловато улыбаемся в ответ на посулы мистера Малика насчет предстоящей нам в Хардваре замечательной встречи и даже насчет того, что при возвращении в Дели нас ждет прославленное угощение — тандури-чикен, то есть каким-то специальным образом запеченный цыпленок. Видимо, ему представляется возможным, что в этой тропической жаре наши мечты сосредоточены на жареном мясе!
В Хардвар мы едем втроем: Леонид Почивалов, Майя Ганина и я. У Голубева нашлись срочные дела в Дели, и он остался в столице. Мы скрепя сердце согласились тронуться в путь без переводчика, рассчитывая на то, что наша дорога — одна ночь. Ночью беседовать не придется, а там, на заводе, много советских, и среди них найдем себе переводчика. Ну, а для кратких диалогов в пути, может быть, обойдемся скупым рационом почиваловского английского языка.
И вдруг судьба решает порадовать нас неожиданным собеседником. Перед самой отправкой поезда в нашем купе появляется нечто предельно волосатое, увенчанное чалмой. Наверно, сикх из тех, чьих волос и бороды никогда не касалась бритва. И вдруг из глубины этой бороды до нас доносятся слова, произнесенные… по-русски!
Но, может быть, кроме этих двух-трех вежливых слов, он ничего и не знает? Устраиваем тут же краткий коллоквиум.
— Где вы учились русскому?
Оказывается, он целых пять лет провел в Москве, обучаясь в Университете имени Лумумбы. Почти земляк! Но как хорошо, что мы своевременно узнали это. Иначе могли сказать что-нибудь нелестное о его внешнем виде, а он бы понял…
Попутчик рекомендуется нам. Его зовут Сони Амар-диб Сингх. Он вот уже четыре года, как окончил университет, и сейчас работает по специальности. Инженер-нефтяник. Работает почти всегда в степи, поэтому и возит за собой повсюду свою постель. Направляется сейчас в город Дехрадун. Это подальше нашего Хардвара.
— Ты и в Москве не брился? — любопытствует Почивалов.
— Устоял, — смеется Амардиб, — а многие наши не устояли под напором прелестных девушек, не желающих ходить с такими обросшими парнями, да еще в чалмах. В моей семье восприняли бы как катастрофу, если бы я последовал примеру этих парней. Надо беречь стариков-родителей.
От обрядов беседа наша постепенно переходит на более высокие темы. И вот мы уже говорим о самой сути религиозных верований, о творце вселенной, о бессмертии души, о смысле жизни.
— Я не придаю значения различию верований и обрядов, — говорит Амардиб Сингх, — не в них суть. Суть в главном — в том, что не может быть творения без творца. В это я глубоко верю и по этому вопросу не раз выступал в дискуссии с профессором, преподававшим нам в Москве философию. Он как марксист отрицал всемогущего.
— Он вам не мстил за споры двойками? — смеясь, спрашивает Майя Ганина.
— О нет! Мы были друзьями. Профессор очень ценил некоторую мою начитанность в его науке. И он хоть и спорил
