заставляете меня дрожать за исход предприятия, которое, если вы послушаетесь моего совета, может быть успешно доведено до конца. Неужели вы действительно воображаете, братец, что в дом знатной женщины можно проникнуть с приказами об аресте и с помощью этих скотов, мировых судей? Я вас научу, как поступить. Приехав в столицу и прилично одевшись (а надо сказать, братец, что для этого не годится ни один из ваших теперешних костюмов), вы должны послать приветствие леди Белластон и просить позволения явиться к ней. Когда вы будете к ней допущены, – а она, разумеется, вас примет, – изложите ей ваше дело, не забыв при этом упомянуть мое имя (потому что вы хоть и родственники, а едва ли в лицо друг друга видели), и я уверена, что она лишит своего покровительства племянницу, которая, наверно, ее обманула. Это единственный способ действия… Мировые судьи! Да неужто вы думаете, что в цивилизованном государстве допустимо такое обращение с знатной дамой?

– Черт бы побрал всех этих барынь! – не унимался сквайр. – Нечего сказать, хорошо цивилизованное государство, где женщина выше закона! И с какой стати буду я посылать приветствия какой-то паршивой шлюхе, которая прячет дочь от родного отца? Повторяю вам, сестра, я не такой невежда, как вы думаете… Я знаю, вам бы хотелось поставить женщин выше закона, да шалишь! Я слышал собственными ушами, как главный судья графства сказал на сессии, что в Англии нет человека, который стоял бы выше закона. Но ваш закон, видно, ганноверский!

– Я вижу, мистер Вестерн, что вы делаетесь с каждым днем все невежественнее. Ну, настоящий медведь!

– Я такой же медведь, как вы медведица, сестра, – возразил сквайр. – Толкуйте сколько угодно о своей учтивости, только я, ей-ей, не вижу ее в обращении со мной. Я не медведь и не кобель, хоть и знаю кой-кого, чье имя начинается с буквы «с»… Но к дьяволу это! Я докажу вам, что умею вести себя получше других!

– Можете говорить, что вам угодно, мистер Вестерн, – отвечала сестрица. – Je vous mepnse de tout mon coeur[147] и потому не буду сердиться. Впрочем, как справедливо говорит моя племянница с этой ужасной ирландской фамилией, мне так дороги честь и истинные выгоды моих родных, что ради спасения Софьи я решила сама ехать в Лондон, потому что, ей-ей, братец, вы неподходящий посол при цивилизованном дворе… Гренландия, Гренландия – вот где вести переговоры такому мужлану, как вы.

– Слава Богу, я перестал вас понимать: опять вы принялись за свою ганноверскую тарабарщину. Однако же по части учтивости я вам не уступлю, и если вы не сердитесь за мои слова, то и я не сержусь за то, что вы сказали. Я всегда думал, что родственникам глупо ссориться между собой; оно, конечно, случается иногда погорячиться, но потом отходишь; я незлопамятен. Это очень мило, что вы едете в Лондон, я был там всего два раза в жизни, и то недели по две – не больше, и, понятно, не успел за это время познакомиться как следует с улицами и людьми. Я никогда не отрицал, что вы знаете все это лучше меня. Мне спорить об этом с вами было бы все равно что вам спорить со мной, как вести свору гончих или искать зайца.

– Могу вас уверить, что никогда об этом спорить не буду.

– Ну и я никогда не буду спорить о том.

Тут между враждующими сторонами, употребляя выражение миссис Вестерн, был заключен союз. Вскоре явился священник, были поданы лошади, и сквайр уехал, обещав последовать наставлению сестры, а сама она начала готовиться к отъезду на следующий день.

Дорогой сквайр рассказал священнику положение дела, и они сообща решили, что можно спокойно обойтись и без предписанных формальностей; сквайр поэтому передумал и по приезде распорядился, как уже было описано.

Глава VII

в которой беднягу Джонса постигают разные несчастья

В таком положении находились дела, когда миссис Гонора явилась, как мы видели, в дом миссис Миллер и вызвала Джонса. Оставшись с ним наедине, она начала так:

– Мистер Джонс, голубчик! Прямо сил нет рассказать. Пропали мы все – и вы, сэр, и бедная моя барышня, и я!

– Случилось что-нибудь с Софьей? – спросил Джонс, посмотрев на нее безумными глазами.

– Да уж хуже и быть не может! – отвечала Гонора. – Ах, другой такой госпожи мне не сыскать! Довелось же дожить до такого дня!

При этих словах Джонс побледнел как полотно, задрожал, и слова застряли у него в горле. Между тем Гонора продолжала:

– Ах, мистер Джонс, я навсегда потеряла свою барышню!

– Как? Что? Ради бога, говорите! О, моя милая Софья!

– Что правда, то правда, – такая уж она была милая со мной! Другого такого места уж не сыскать!

– К черту ваше место! – воскликнул Джонс. – Где… что… что случилось с Софьей?

– Ну да, конечно, слуг можно посылать к черту, – обиделась Гонора. – Вам все равно, что бы с ними ни случилось, хоть бы их выгнали вон на улицу. Мы ведь не из такой же плоти и крови, как другие люди, – так не все ли равно, что с нами станется.

– Если у вас есть хоть капля жалости или сострадания, – воскликнул Джонс, – скажите мне сейчас же, что случилось с Софьей!

– Верьте слову, я жалею вас больше, чем вы меня, – отвечала Гонора, – ведь я не посылаю вас к черту оттого, что вы потеряли такое золото-барышню. Да, вас нужно пожалеть и меня тоже; честное слово, если была когда-нибудь добрая госпожа…

– Да что случилось?! – закричал взбешенный Джонс.

– Что?.. Что? – отвечала Гонора. – Да то, чего хуже не может быть ни для вас, ни для меня: отец приехал в Лондон и увез ее от вас.

Джонс упал на колени и возблагодарил Бога, что не случилось ничего хуже.

– Да что же может быть хуже для нас с вами? Он увез ее, поклявшись, что она будет женой мистера Блайфила, – вот вам подарочек; а меня, несчастную, совсем выгнал вон.

– Право, миссис Гонора, вы перепугали меня до полусмерти. Я вообразил, что с Софьей случилось что-нибудь ужасное – что-нибудь такое, по сравнению с чем даже ее брак с Блайфилом пустяки. Но она жива, а где жизнь, там и надежда, дорогая Гонора. В нашей стране свободы женщину нельзя выдать замуж насильно.

– Ваша правда, сэр. Вы можете еще надеяться; но, увы, какие надежды могут быть у меня, несчастной, и надо вам знать, сэр, я страдаю все по вашей милости. Сквайр разгневался на