офицеру оккупационных подразделений вермахта. Завтра – к префекту полиции ходатайствовать за другого, который на радостях по случаю занятия Парижа немцами напился пьян и ударил по физиономии первого попавшегося ему на дороге французского полицейского. Оттуда он шел в Arbeitsamt узнавать, какое количество рабочих требуется на сегодня, какие специальности нужны, куда им придется ехать, сколько им будут платить и когда состоится отправка.

Все свободное от хождения время Горчаков проводил в своем комитете. Не в пример другим «фюрерам», пришедшим ему на смену, он поместился в очень убогом помещении в центре «русского Парижа» – на улице Оливье де Серр. Окружающим он говорил, что на наем помещения и содержание технического персонала он тратит исключительно свои собственные деньги. Поверить этому было трудно. Можно думать, что в первые дни и недели оккупации гестапо еще не разработало плана управления делами белой эмиграции и что его «фюрерство» действительно было самочинным. Но едва ли может быть какое-либо сомнение в том, что вербовка нужной до зарезу Гитлеру рабочей силы производилась им не только с благословения, но и при материальной поддержке пресловутого Arbeitsamt.

Не знаю, имел ли «светлейший» какой-либо вес в глазах оккупантов. Похоже что нет. Уж очень скоро они отстранили его от всяких политических дел и дали белоэмиграции «настоящего», ими оплачиваемого «фюрера» – некоего полковника Модраха.

Зато во французских административных кругах с Горчаковым считались. Происходил он из рода, оказавшего Франции в очень отдаленные времена большие дипломатические услуги. Ради этого ему легко сходили с рук все его чудачества и сумасбродные выходки в общественных местах и на улицах, связанные с проповедью спасительности монархического строя для всех народов.

«Фюрерство» «светлейшего» продолжалось несколько месяцев. За эти месяцы через его комитет прошло несколько тысяч русских.

С первых дней войны я вел в порядке совместительства амбулаторный прием в бесплатной русской амбулатории на улице Оливье де Серр. Во дворе этого дома, в помещении консьержа, «светлейший» и открыл сейчас же после вступления в Париж гитлеровских дивизий свой комитет. Поэтому я имел возможность несколько раз в неделю наблюдать за жизнью этого учреждения.

На маленькой асфальтированной площадке двора всегда была такая толчея, что мне иной раз трудно было пробраться в свою амбулаторию.

Через открытые летом и осенью окна занимаемого комитетом помещения было слышно непрерывное щелканье пишущих машинок. В первой комнате сидели секретари «светлейшего» и машинистки. Здесь оформлялись документы для отправки завербованных рабочих. Работники умственного труда Гитлеру не требовались. Среди посетителей комитета их не было.

Во второй комнате за столом, крытым зеленым сукном, восседал сам «светлейший». Он подписывал приносимые ему бумаги, а в перерыве громогласно проповедовал всегда одно и то же: какой мир на земле и «в человецех благоволение» воцарится, когда всеми государствами будут управлять императоры, цари и короли…

Позади этого апостола монархизма на стене висели два портрета – царя Николая и Гитлера, украшенные двумя флагами – старым трехцветным царским и фашистским со свастикой.

Ранней весною 1941 года по «русскому Парижу» распространился слух, что на смену полулегальному «фюреру» пришел официально назначенный оккупационными властями «настоящий фюрер» – полковник Владимир Карлович Модрах. «Светлейший», узнав об этом, кинулся в гестапо и пытался там доказать свои права на «фюрерский» трон. С ним не стали разговаривать. Он ушел из гестапо подавленный и униженный. По дороге он с жаром объяснял каждому встретившемуся ему на улице русскому, что при наличии монархического строя во Франции и Германии ничего подобного с ним не случилось бы.

Комитет на улице Оливье де Серр прекратил свое существование.

Новый «фюрер» поставил дело управления белоэмигрантским миром на широкую ногу. Он обосновался в ранее занимавшемся им и его женою особняке на улице Бломе, узкой улочке все того же «русского» 15-го округа.

Еще до войны семья Модрахов привлекала к себе внимание военных кругов «русского Парижа» своим образом жизни, далеко не обычным. У Модрахов были деньги. На эти деньги задолго до войны они открыли в своем особняке ателье художественных абажуров. Как шли дела абажурного предприятия, никто в точности не знал. Может быть, совсем не шли. Безбедная же жизнь в особняке, возможно, объяснялась тем, что туда текли какие-то доходы совсем другого происхождения, а абажуры предназначались не столько для того, чтобы защищать ими глаза клиентов от слишком яркого света, сколько с целью скрыть от этих глаз истинную деятельность супружеской пары.

В первые месяцы 1939 года, тотчас после начала «странной войны», мадам Модрах явилась в управление РОВСа и заявила, что, движимая чувством гуманности, решила организовать общедоступную столовую для чинов РОВСа, причем устанавливает для них все из тех же чувств невиданную и неслыханную цену: за обед из трех блюд – 3 франка. За такую цену пообедать в Париже даже и в довоенные времена было невозможно.

Все в этой столовой было странным, как и сама «странная война», которая в то время велась. Посетители прямо с лестницы попадали в одну из бывших зал ателье с моделями абажуров по углам. Официантов не было, каждый обслуживал себя сам. Клиент за 3 франка получал такую обильную еду, которая во всяком другом месте обошлась бы по тем временам в 20 франков. Мадам Модрах, позабыв на время об абажурах, поочередно подсаживалась то к одному, то к другому столику и с очаровательной улыбкой заводила беседу: сначала – о качестве борща, котлет и киселя, потом – о войне, о Франции, о гитлеризме, об их, клиентов, чаяниях и прогнозах. К вечеру у нее накапливался богатый материал о том, чем живет и что думает парижская белая эмиграция…

Столовая просуществовала несколько месяцев и закрылась столь же внезапно, сколь незадолго перед этим открылась.

Управление по делам эмигрантов разместилось в модраховском особняке по улице Бломе очень широко. Оно заняло все залы и комнаты, где до того помещались ателье и столовая. На дверях появились дощечки с обычными для каждого «солидного» учреждения надписями: «Кабинет начальника управления», «Заместитель начальника», «Генеральный секретарь», «Без доклада не входить» и т. п.

В особо важных случаях посетители допускались в кабинет самого «фюрера». Он держался с ними очень холодно и сухо и всячески старался подчеркнуть свое превосходство над всем белоэмигрантским миром. Ему в те годы было около 50 лет. По специальности он был раньше, кажется, инженером.

22 июня 1941 года застало его на этом «высоком» посту. Всем белоэмигрантам, являвшимся за получением различных справок, было предложено сообщать о себе паспортные сведения и попутно дать в обязательном порядке подпись в том, что он «добровольно» включается в начатую Гитлером «священную борьбу против мирового зла –